Посмотрев на растерявшегося Турукано, сестра короля отмахнулась:

— Надеюсь, Турьо, ты меня услышал и сейчас и ранее, понял верно и поступишь по совести. Я пойду прилягу — рука ещё сильно болит.

Поворачиваясь к двери, Ириссэ краем глаза увидела, как сын вцепился в волосы и стиснул зубы.

— Всё будет хорошо, — улыбнулась принцесса. — Обещаю.

— Да, мама.

Дверь закрылась.

***

С трудом дойдя до покоев, Ириссэ тяжело опустилась на постель. Пульсирующая боль распространилась уже до ключицы и локтя, начал ощущаться жар, желудок неприятно скручивало. Спасительный пузырёк стоял на столике, рука сама потянулась к прозрачному стеклу.

Как же хотелось жить! Быть счастливой, забыть обо всём…

Только это невозможно. Однажды познав позор и унизительную жалость со стороны семьи, причём по выдуманному поводу, Ириссэ не хотела снова пройти через такое, только уже по-настоящему.

— Нет, — сказала она пузырьку, — я не хочу объяснять Иттариэль, за какие преступления Эол заслужил смерть. Не хочу рассказывать брату и остальным, почему родила от чудовища. Зато, если умру я, Эола казнят за убийство, и зла в Арде станет чуточку меньше.

Жар ударил в голову, живот болезненно закололо, к горлу подступила тошнота. Откупорив пузырёк с противоядием, Ириссэ с огромным усилием перевернула его и вылила в цветок на окне. Пусть знахари думают, что снадобье не помогло, и злодей соврал о составе отравы.

Как же хочется жить! Но…

Несмотря на рвотные позывы и головокружение всё ещё чётко видя комнату, сестра короля достала из взятого при побеге мешочка лоскутную звёздочку, сжала в ладони. Легче или менее больно не стало, но что-то словно укутало мягким одеялом. Упав на кровать, согнувшись в приступе рвоты и пытаясь не испражниться под себя, Ириссэ сдавленно застонала, стараясь до последнего не звать на помощь.

Чтобы её точно не успели спасти.

***

После ссоры с братом жить не хотелось совершенно. Туркафинвэ, многие годы балансировавший на краю пропасти, удерживавший себя от падения то вином, то охотой, то заверением себя в ценности жизни для королевства, Белерианда и всей Арды, необходимости исполнения Клятвы, теперь чувствовал, что падает.

Проклятый Курво не сказал о приезде мужа Ириссэ. Мужа! От которого у неё сын! Как так? Почему?

С другой стороны, а что бы сделал Туркафинвэ Тьелкормо Феанарион? Убил бы соперника? Или сам погиб от его руки. Что бы это изменило?

Терзаться уже не осталось сил, хотелось просто лечь и рассыпаться прахом. Несовместимые чувства: любовь, гордость, обида, презрение, тоска, желание не быть одиноким вытрясли душу до последней капли, и теперь один из двух королей Химлада просто сидел у камина и смотрел на лоскутную бело-синюю звезду, лежавшую в ладони.

Ночь стремительно опускала на землю чёрный туманный полог, в комнате становилось всё темнее, но вдруг перед глазами словно вспыхнула молния. От сердца будто натянулась и с оглушительным звоном лопнула струна, тело содрогнулось, а потом стало очень легко.

Туркафинвэ вскочил с кресла, откуда-то взявшиеся силы хмелем ударили в голову. Ощущение, словно никто больше не вытягивал душу, не выпивал жизнь по капле, окрылило, но понимание, почему так произошло, заставило отчаянно зарыдать сквозь безумный смех. Лоскутная звезда полетела в огонь, искры на миг взметнулись и угасли в полёте.

Пьянящее чувство лёгкости вырвало из груди крик, прибежали перепуганные слуги, но Феанарион, снова упав в кресло, лишь отмахнулся.

— Со мной всё хорошо, — смотря в огонь на прах лоскутной звезды безумными плачущими глазами, произнёс химладский король, — просто она умерла.

Казнь Эола. Нажитый на беду сын

Неужели снова лицо войны? Да, это было оно — тот самый лик, безжалостно-насмешливый, смотревший мёртвыми закрытыми глазами сестры.

Перед смертью она страдала. Знахари никого не пускали к ней, извинялись, уверяя, будто слишком поздно заметили непоправимое, потому что принцесса приказала оставить её одну, а потом не звала на помощь. Целители также говорили, будто дали правильное снадобье, обработали рану, как надо, но раз отрава убила Ириссэ, значит, Эол умолчал о каком-то компоненте яда.

Лицо сестры умыли, однако Турукано видел полопавшиеся от напряжения сосуды на синюшной коже, на ноздрях остались крошечные кровавые точки, губы исполосовали свежие рубцы, которые уже никогда не заживут.

Война изощрённо издевалась над юным Майрилом, показывая ему, насколько бессмысленными оказались его старания. Турукано не знал подробностей побега, но догадался по рассказанному Орлами — племянник пошёл на всё ради свободы, ради спасения матери.

А в итоге — такой ужасный финал.

Лицо войны смотрело мудрыми сияющими глазами дочери, со скорбью говорившей отцу о ценности милосердия:

«Папа, в Гондолине до сих пор никто не умирал от рук палачей. Стоит начать, стоит казнить преступника всего раз, и за одной смертью придут другие!»

«Я вынужден казнить твоего отца», — произнесла приговор война устами короля.

Майрил ожидал этого, но всё равно после сказанных слов замер и с трудом сдержал выступившие злые слёзы.

«Я сам ему сообщу», — жестокая насмешка войны прозвучала сквозь едва шевелившиеся губы осиротевшего Нолдо. Страшная история его семьи была по нраву жестокому чудовищу.

Может быть, действительно не стоит играть по правилам войны? Может быть, не радовать её, сея смерть?

Но все сомнения, все терзания и угрызения совести разорвал в клочья взгляд войны сквозь мутные болотные бездны, уставившиеся на короля из-под грязных свалявшихся белёсых волос. Окровавленное нагое тело в темнице едва шевелилось, но даже сейчас обречённый эльф на что-то надеялся. И мечтал о подлой несправедливой мести.

Только что стонавший от боли убийца, заметив предателя-сына и брата жены, поднял глаза и с превосходством хмыкнул, кашляя и сплёвывая кровь, собираясь что-то сказать, но…

— Мама мертва, — тихо произнесла война дрогнувшим голосом Ломиона. — Ты убил её и будешь казнён.

***

Летописец, отказавщийся от одних своих имён и практически забывший другие, вдруг понял, что отвык от смерти. А ведь было время, когда гибель сородичей уже почти стала обычным явлением! Но всё это случилось не с Пенголодом из Невраста, а с Умником, Кельсамо Тирионским. Этого эльфа давно не существует. Или?..

Узнав об убийстве сестры короля, книжник вспомнил, как, разумеется, не он сам, угрожал Эльдалотэ за то, что она предпочла другого мужчину. Теперь та ситуация казалась поистине чудовищной, Пенголод чувствовал жгучий стыд и готов был сжечь себя вместе с библиотекой, потому что не мог отделаться от кошмарной ассоциации — он собирался поступить, как Эол.

Возможно, это лишь казалось, но очень не хватало рядом наглого насмешника Халиндвэ, который мог бы ударить, повалить наземь и высказать нечто нелицеприятное, зато отрезвляющее.

Только рядом не было ни Эльдалотэ, ни Халиндвэ, ни близнецов-третьедомовцев. Не хрустел под ногами снег и лёд Хэлкараксэ, не пугала чернотой бескрайняя смертельно-опасная холодная вода.

Рядом был король, его племянник, стража… И первая в истории Гондолина казнь нарушителя границ тайного города.

«Летописец должен сохранять записи обо всём, что происходит в королевстве. Важном и незначительном, прекрасном и отвратительном, правильном и недопустимом. И обязан видеть самое главное своими глазами».

На душе было мерзко. Пенголод, ковыляя в сторону тюрьмы вслед за владыкой — осунувшимся и потерянным, понял, что не хочет видеть происходящее так, как оно есть на самом деле.

«В моих книгах гондолиндрим не знали про яд на дротике, пока не стало слишком поздно, — заговорил про себя летописец. — Принцесса Ириссэ умерла во сне, провалившись во тьму забытья, когда наступила ночь. И Маэглин ни слова не говорил отцу!»

Рука взялась за перо. Делать записи на ходу было неудобно, зато происходящее так сильно не пугало и не вызывало отвращение. Этого всего нет! Есть лишь книга и перо.