Эльфийка с волосами цвета тёмного серебра была крепко привязана к постели, специально сконструированной для того, чтобы лежавшее в ней тело оказывалось абсолютно беспомощным и подвластным хозяину пещеры. Широко раздвинутые ноги служанки были напряжены, плечи, бёдра и грудь дрожали и метались, насколько позволяли путы, а между ягодиц неустанно работал механизм, приводимый в движение редкими лёгкими нажатиями на рычаг, одно касание которого означало долгие, медленно затухающие колебания двух штырей, измучивших эльфийку до полусмерти. Попросить пощады она не могла — не позволял кляп, посмотреть с мольбой — тоже — глаза закрыла чёрная повязка, вплетённая в волосы, так же державшая голову неподвижно.

Эол равнодушно посмотрел на дрожащее стонущее тело и надавил на рычаг. Из мокрой от пота напряжённой груди вырвался сдавленный отчаянный крик, приглушённый кляпом.

Никогда не деливший постель со своими служанками, брат короля любил наблюдать, как реагирует плоть на боль, ласки, новые ощущения, и лишь иногда позволял развлечь себя губами, если дева была абсолютно искренней, покорной и в то же время артистичной.

Но когда Эол чувствовал фальшь…

Рычаг надавился резко, штыри вошли глубоко.

— Владычица Мелиан никогда не требует от меня сокровищ, — нажимая часто и сильно, наблюдая за вращением колеса, приводящего в движение предназначенную для удовольствия вещицу, напряжённо проговорил брат Тингола, — только Элу ненасытен, словно разыгравшееся пламя. Хотел бы я взглянуть на его… — от резкого надавливания штыри заходили туда-сюда с безумной частотой, повязка на глазах эльфийки окончательно промокла от слёз, — на его тайный подвал, заваленный нечестно заработанными ценностями. Мне снова придётся отдать кое-что, очень дорогое для меня как для создателя. Но это ничего. Я знаю: однажды братец перейдёт черту, и тогда все те частички феа, вложенные мастерами в их изделия, оказавшиеся в плену ненасытной твари, возрадуются отмщению.

Оценивающе взглянув на замученную служанку, Эол хмыкнул, убрал приспособление со штырями, вынул кляп, и эльфийка отчаянно зарыдала.

— Вот теперь ты действительно честна, — улыбнулся брат дориатского короля, — искренне плачешь от причинённых тебе страданий. Знай же — я ненавижу ложь. И ты мне не родственница, чтобы прощать и щадить тебя.

Путы начали медленно ослабевать, освобождая сначала одну руку — большой палец, указательный, средний, безымянный, мизинец, ладонь, кисть, локоть, плечо, потом другую, за ней — шею, голову, грудь, талию, правое бедро, левое, колени, лодыжки, стопы. Неловко двигаясь, служанка медленно свернулась в дрожащий мокрый воющий комок. Повязка всё ещё оставалась на глазах.

— Убирайся из моей постели! — приказал Эол, махнув в воздухе плетью, чтобы провинившаяся эльфийка по звуку поняла, что ей грозит в случае нерасторопности.

С трудом переставляя ноги, которые не могла даже до конца свести, служанка поплелась к выходу из комнаты, так и не сняв ткань с глаз.

Брат Тингола, похоже уже забыв о виновнице своего недовольства, подошёл к стене и снял прекрасный необычный меч из сердца чёрной звезды, упавшей с неба. Рядом висел длинный кинжал из такого же метеорита, найденного рядом с крупным осколком.

Воздух снова будто дрожал, и эльф сказал бы, что слышит шаги судьбы, если бы не считал подобные слова глупой бессмыслицей.

Что-то придётся отдать Тинголу. Снова. Что угодно, но не сердце звезды и её сына. Подумав ещё немного, Эол, не глядя, сгрёб со стола кованые статуэтки, подсвечники, золотые и серебряные украшения для плаща и пояса и начал собираться в дорогу. Ждать посланников брата не было настроения. Лучше доехать к границе Дориата самому, передать откуп Белегу, Маблунгу или тому же Ороферу, а потом отправиться в Ногрод и приятно провести время в действительно достойной компании.

Вибрировавший, словно перед сильной грозой воздух застыл, и шаги судьбы прозвучали совсем близко.

Чем жертвовать — выбор каждого

Лес густел с каждым шагом лошади. Ясени, клёны, дубы, буки, тисы, юные тонкие и могучие старые, росли всё ближе друг к другу, и путать следы становилось тяжелее.

«Почему ты не поехала к нему, когда было можно? — вопрос Турукано звучал в ушах, словно брат до сих пор находился рядом и снова и снова пытался получить ответ. — Почему, Ириссэ?»

Наверное, это худшее, что он мог спросить, потому что на остальные предполагаемые вопросы нашлись бы ласковые, грубые, насмешливые или легкомысленные отговорки, а здесь… Тупик.

Действительно, почему?

Почему теперь, когда поездка в Химлад подвергает опасности целый город, ведь принцессу Ириссэ слишком многие знают и догадаются, откуда она держит путь, а сам Туркафинвэ Феанарион может попросить птиц рассказать подробности маршрута бывшей возлюбленной, в сердце Белой Девы проснулись давно забытые чувства?

Очень не хотелось думать, что дело исключительно в самом запрете, а не в более светлых и прекрасных мотивах, однако Турукано, похоже, иллюзий не питал.

«Это не игра и не моя прихоть, Ириссэ! Это необходимость!»

Однако за строгим взглядом и безжалостными словами таилось тщательно скрываемое, как и сам Гондолин, чувство вины.

«Да-да, Турьо, ты был одним из тех, кто помогал рушить моё счастье. Какие вопросы теперь?»

На струнах души брата оказалась сыграна правильная тема, и Белая Дева получила свободу. Разумеется, список условий и обещаний, необходимых для исчезновения из Гондолина, был длинным, однако вполне выполнимым, ведь если не попасть в руки Моргота, угрозы рассказать о местонахождении тайного города под пытками нет.

Ириссэ до последнего ждала, что брат скажет никогда не возвращаться, однако Турукано промолчал, а сама сестра одного короля и дочь другого рассчитывала покинуть каменную тюрьму навек и добиться успеха в задуманном деле, чего бы это ни стоило. Если в Валиноре не получилось быть с любимым из-за глупого бессмысленного страха, то теперь Белая Дева не боится ничего.

А значит, препятствий нет.

И только лес встал на пути и не даёт продвигаться вперёд. Но что могут деревья противопоставить пылающему сердцу?

***

Когда сопровождавшие первое время сестру короля верные вернулись в Гондолин, разговор, ожидаемый и закономерный, но до последнего избегаемый, всё же состоялся.

— Дорогой родственник, — начал очень тихо и вежливо Глорфиндел, зайдя к королю в кабинет и взглянув прямо в глаза, — мой король. Для каждого из нас близкие дороже всего. Однако и собственная гордость стоит немало.

Владыка Тургон, мысли которого всё чаще и упорнее замыкались на том, что его дворец не должен уступать в роскоши жилищу Манвэ, поэтому мастерам нужно трудиться усерднее, неохотно оторвался от недавно принесённых Келебрехом чертежей. Молодой эльф пока мало что делал сам, зато неустанно бегал от работников к королю и тщательно записывал и зарисовывал всё необходимое.

— Я слушаю, Лаурэфиндэ, продолжай, — напряжённо отозвался король.

— Боль от ран можно перетерпеть, однако это не просто, — синие глаза воина смотрели всё злее. — Плоть заживает, может даже не остаться шрамов, однако любая стычка с врагом — это новая боль, от которой не заснуть, могут не до конца помогать снадобья. Признаю, путь войны — это личный выбор, но плодами трудов бойцов пользуются очень многие. Эти эльфы не знают нашей боли, не видят наших шрамов, не испытывают того, что чувствует воин, видя, как на него нападает вооружённый враг. Ни один боец не потребует от мирного жителя познать всё это на личном опыте. Ни один! Но я, Турукано, король Тургон, мой зять, требую уважения. И для себя, и для каждого, кто вносит посильный вклад в оборону Гондолина.

Владыка поднял глаза, пытаясь придумать, что отвечать.

— Я уже говорил и повторю снова, — Глорфиндел приблизился, — каждый из нас готов принять свой жребий и умереть, исполняя долг. И я не отказываюсь от собственных слов о том, что посмертная слава лучше любой прижизненной, потому что не померкнет, не замажется дальнейшей недостойной жизнью. Но, защищая Гондолин, король Тургон, я и мои воины жертвуем совестью, и от её мучений не спасёт ни время, ни снадобье. От памяти, мой владыка, никуда не деться. Я готов жертвовать. Но ты обязан понимать ценность моей службы!