— Слушай, Курво, — едкая ухмылка Тьелко скривилась, словно он сдерживал плач, — в Валиноре, где прошла большая часть нашей жизни, мы доверяли и принимали помощь лучших или равных. Если кто-то из тех, кому я перепоручал часть своих дел, был хуже меня, то далеко не во всём! И не настолько!

— До появления Моргота, в Валиноре у нас была спокойная безопасная вечность, — напомнил Атаринкэ, — даже несмотря на необычные проявления братской любви со стороны Морьо. Даже несмотря на отца. Нам не приходилось искать, договариваться, продавать и покупать ради выживания и войны. Мы могли попросить Майяр о чём угодно, и получали это. Но сейчас нам необходимо всегда иметь под рукой подготовленную сытую армию, и лично я не хочу считать каждый белегостский мириан и скудные хитлумские подачки, как Майтимо.

— Маэдрос, — зло поправил брата Туркафинвэ.

— Его здесь нет, можем называть, как угодно.

— Значит, за глаза ты готов говорить о других даже то, что они просили не произносить? Как мило!

Куруфинвэ посмотрел на брата осуждающе, мол, с каких пор ты начал отстаивать интересы Нельяфинвэ Руссандола? Всё поняв по взгляду, Тьелкормо усмехнулся.

— Не уходи от темы, — Атаринкэ полистал бумаги, достал схему предполагаемого тракта: как расположены пути сейчас, и как планируется. — Нам некогда рассуждать о достоинстве помощников, нам нужна дорога.

— Ты не понимаешь? Дорога, — Туркафинвэ вдруг осёкся, словно у него перехватило дыхание, — дорога — это не яма для отходов, которую, кстати, тоже можно выкопать так, что всё обвалится после первого же ливня! И она не должна находиться на площади перед дворцом! Дорога же должна быть надёжная, долговечная! А что могут построить эти недоделки? Расползающуюся кучу булыжников? Ты действительно хочешь пользоваться плодами их трудов? Тебе не кажется, что это то же самое, как и доверить младенцу ковать броню для армии? Чему смертные могут научиться за свою ничтожно короткую жизнь? А если их допустить до добычи ценных ресурсов, они примутся воровать! Вспомни, о чём говорил Айканаро! Ты хочешь лично копаться в карманах каждого рабочего алмазного прииска?! Или в его испражнениях?!

— Да успокойся ты, — отмахнулся Атаринкэ. — Я тоже до сих пор не чувствую себя в Белерианде, как дома, но у нас нет выбора — мы должны принимать действительность такой, какая она есть.

Такой, как есть… А какая она?

Пронзив младшего брата убийственным взглядом нездорово блестящих глаз, третий Феанарион не сказал вслух о том, как устал от борьбы, не прекращающейся в глубине сердца. Борьбы, которая казалась тяжелее далёкой, скрытой за неприступными горами, войны с Морготом.

Ириссэ… Ненавистная любимая женщина, что день за днём выпивала жизнь из отвергнутого, брошенного в тяжёлый момент изгнания «просто друга». Тьелко ни за что не поделился бы с не желающим уважать чужое мнение братом опустошённостью, ощущением, будто Ириссэ черпает по капле душу влюблённого эльфа, живёт за счёт его боли и тоски.

Ириссэ! Она знает — «просто друг» не осмелится оборвать связь между ними. Не хватит сил. Ему слишком дорога эта ниточка в счастливое прошлое.

— А какая она, эта действительность? — с трудом выдавил из себя слова Туркафинвэ. — Какая? Что я должен принять? Смертных? Факт, что эти нелепые существа живут со мной на одной земле? Что я должен делить с ними Арду? Это принять, да?

— Да, — просто ответил Куруфинвэ. — Не знаю, как ты, но я выбора не вижу.

— А я вижу, — беловолосый Феаноринг отпил вина, взгляд стал менее пугающий. — Если Маэдрос и Ном не брезгуют использовать труд больных и убогих, пусть на их территории хоть орки строят. А в Химладе работать будут только мои… Наши подданные.

— Полагаю, есть смысл спросить подданных, — начал осторожничать, однако не уступал Атаринкэ. — И ты неправильно понимаешь ситуацию. Лишая смертных работы, мы обрекаем их на крайне жалкое, в сравнении с нами, существование. Если, как ты говоришь, они поголовно воры и лжецы, значит, от нечего делать займутся воровством и разбоем.

— Не на нашей территории, Курво.

— Ладно, я понял.

— Вот и славно.

Туркафинвэ вдруг сморщил лоб, снова выпил, отмахнулся.

— Курво, когда казначеи закончат расчёты и оценят, за счёт чего идёт прирост, а из-за каких недочётов убытки, предлагаю съездить в гости к Тьелпе.

Атаринкэ удивлённо поднял брови.

— Что? Тебе достаточно общения с сыном посредством писем? — ядовито поинтересовался беловолосый Феаноринг.

— Мне достаточно того, что мы не ссоримся. Но тебе, похоже, именно ругани для счастья и не хватает.

— Я хочу отвезти к нему телхаровских торгашей. Пусть нарготрондские гости из Ногрода научат их уму-разуму.

— Они не поедут к Фелагунду, — отмахнулся Куруфинвэ. — Не дураки.

— Поедут. В кандалах.

Не оценив шутку, Атаринкэ посмотрел на брата выжидающе.

— Ладно, я всё сказал, — Туркафинвэ внезапно сник, словно превратившись в собственную тень, — поеду прокачусь вдоль берега, а потом вернусь к казначеям. Вместе с ними составим письмо для главы кожевников. Я уверен — наши шкуры лучше, чем дортонионские, но в цене что-то проигрывают. Придётся думать, как это исправить, но, Курво, я не хочу этим заниматься. Просто скажи: возможно ли, что наугрим покупают товары, производимые у Финдарато, дороже и охотнее наших просто по дружбе, желая ему помочь?

Куруфинвэ согласно покачал головой, тайком убирая в ящик письмо для сына. Тьелкормо допил остатки вина, поставил бутыль обратно в шкаф, не спеша вышел из кабинета, что-то шипя под нос.

Под окном раздалось громкое ржание и удаляющийся стук копыт.

— Теперь можно продолжить заниматься делами, — улыбнулся самый похожий на отца Феанарион, берясь за чертежи. — Осадные машины сами себя не построят.

***

В пещерах всё ещё пахло гарью. Эол не знал, что ожидал увидеть: то ли труп жены, за которой всё-таки недосмотрели, то ли намеренно испортившего всё, что можно, сына, то ли…

Не все слуги встретили хозяина, и брат Тингола впервые в жизни понял, что дорожил теми, кто теперь мёртв. Они вместе искали Чёрную Звезду, вместе убегали из Дориата, вместе путешествовали и жили… А теперь их нет, зато живы другие… живы… ненавистные рабы и трусы!

Не помня себя от перемешавшихся мыслей и чувств, мастер бросился в кладовку и увидел, что не все ключи на месте. Да, были и запасные, но подтверждались худшие догадки: увы, подлость оказалась спланированной.

Едва сдерживаясь, чтобы не взвыть раненым зверем, Эол бросился в комнату жены и, увидев не до конца отмытую гарь на стенах и потолке, всё-таки закричал. Не зная, как добрался до мастерской, кузнец заранее догадывался, чего не досчитается.

Да, сын забрал самое дорогое. Что ж, этого и следовало ожидать от мерзкого ублюдка из рода проклятых Голодрим.

В руке сам собой вспыхнул факел, Эол понёсся в комнату Ломиона и предал огню всё, до чего дотянулся, пока ещё мог дышать, и глаза жгло более-менее терпимо. Выбежав в коридор, тёмный эльф заметил мечущихся испуганных слуг. «Помощников», которые не смогли выследить беглецов. Не смогли остановить! Не предвидели! Ничтожества! Ненавистные ничтожества!

— Молите Эру, — не своим голосом заорал Эол, бросаясь к выходу из дома, — чтобы я не вернулся.

И в унисон с Темой Ярости из горящей комнаты, заливаемой водой и засыпаемой песком, повалил горячий смрадный дым.

Примечание к части Песня «Двери Тамерлана» гр. «Мельница»

Грань между истиной и мнением

Белое кружилось на чёрном.

Белый шёлк на чёрном бархате. Среди складок холодной тончайшей ткани мелькали двумя серебристыми звёздочками мыски лёгких туфелек.

Снег летел сплошной стеной на фоне ночного неба, и белая живая кожа превращалась в чёрную мёртвую.

Белая льдина устремилась в чёрную бесконечность моря, закутанные в белый мех тела погрузились на чёрное дно.

Серебряные звёздочки взметнулись ввысь, к белым башням на фоне чёрного дыма.

Ощущение падения во тьму испугало, Ломион проснулся.