Ви стояла, попыхивая сигаретой, чтобы раскурить ее.
— Что ты делаешь? — спросил я, по-прежнему шепотом, хотя шептаться уже было не обязательно.
— Раскуриваю сигарету, — ответила она шепотом. — Так же просто не разгорится.
— Не разгорится?!
И тут до меня наконец дошло, что она задумала. И эта идея не показалась мне безумной — наоборот, очень даже здравой. Ведь тогда получалось как? Что я ушел, а через пару часов Джо швырнул со злости стакан в стену, поднялся наверх, погасив по дороге свет (а в других комнатах свет оставил, потому что был пьян), закурил сигарету и вырубился, а потом его постель занялась огнем. Ведь все мы вечно слышим это предостережение: «Не курите в постели!» и все равно курим, вот я лично курю.
Ви положила горящую сигарету рядом с рукой Джо, потом, для надежности, поднесла зажигалку к одеялу и подержала ее включенной, чтобы одеяло занялось огнем. Одеяло сначала вспыхнуло, потом огонь немного притух, а мы стояли и наблюдали, как оранжевые языки пламени разгораются все ярче, уже начиная распространять вокруг себя жар.
Тогда Ви вытерла зажигалку о постельное белье и, держа ее только ногтями, швырнула на тумбочку, но та отскочила и упала на пол. Ви это вполне устроило и, повернувшись ко мне, она сказала:
— Пошли!
Но я стоял как вкопанный и смотрел на разгорающееся пламя. Ведь я, в сущности, совсем не знал этого человека. Нет, я знал его ребенком или, по крайней мере, думал, что знал, когда видел раз в несколько месяцев, а вернее сказать, раз в год. Но он был прав — я совсем не знал его. Поэтому то, что происходило сейчас, напоминало присутствие на похоронах чужого тебе человека. Когда ты испытываешь только поверхностное сочувствие, но не настоящую скорбь. Когда тебе нет до этого человека особого дела. Хотя неправда, мне было до него дело. Еще как было.
Огонь разгорелся уже вовсю, вокруг уже все затягивало дымом, и Ви заорала:
— Шем! Пошли! Давай быстрее!
Она потащила меня за руку к лестнице и вниз к черному ходу, потом на улицу, за угол и только там, взяв под руку, перешла на спокойный, медленный шаг.
— Все, можешь больше не переживать, — сказала она, и в голосе ее слышалось заметное облегчение. — Теперь все будет отлично.
Я ничего не ответил, а она вдруг хлопнула меня по руке и радостно воскликнула:
— Ишь ты, сволочь! Богатенький ты у нас теперь! Цельных два миллиона долларов!
А я даже не понял — какие два миллиона долларов?
— Тебя вообще-то убить мало! Ты посмотри на мое лицо! Это же все из-за тебя, скотина! Я вообще удивляюсь, как только Карлтон меня не убил! — Она опять хлопнула меня по плечу. — Да он обоих нас мог убить! Ему ведь, знаешь ли, даже не надо поджигать дом, чтобы избавиться от пары трупов. — У Ви так полегчало на душе, что она почти хохотала. — Подумать только — два миллиона долларов! Все-таки не зря я с тобой связалась. Я уж было начала сомневаться, но, оказывается, не зря. Все-таки я очень умная. Вообще-то, я всегда это знала.
Мы шли по Джордж-Виллидж, пересекая территорию университетского городка. По-видимому, разглядев выражение моего лица в свете уличного фонаря, она вдруг остановила меня в тени дерева и встала передо мной.
— Ой, бедный мой малыш!.. — проговорила она и погладила меня по лицу, и я сразу почувствовал, что оно у меня мокрое.
— Да ладно тебе…
Но Ви притянула меня к себе и уложила мою голову себе на плечо. Она гладила меня по затылку, ерошила волосы, и это мне помогло, потому что плечи мои теперь содрогались, а лицо было мокрым из-за того, что я попросту плакал.
Глава 10
Проснулся я утром у себя в номере на широченной двуспальной кровати, с Ви, мирно спящей рядышком, и поначалу не помнил ничего из ночных событий. Голова у меня трещала, во рту пересохло, тело было словно деревянное, порезанная рука болела, но похмелья почти не было, зато оказалось очень приятно найти себя в теплой постели рядом со спящей женщиной. Откинув одеяло, я спустил ноги на пол, и Ви у меня за спиной заворочалась, перевернувшись на спину. Я посмотрел на нее — одна рука вскинута на подушке над головой, волосы разметались, грудь обнажена. И половина лица — как огромная черносливина.
Вот тут-то я и припомнил все, и сразу возникло ощущение, будто из моего тела выкачали весь воздух. Я вспомнил, как Ви подожгла постель Джо, и в ужасе содрогнулся. Встав с постели, я отправился в ванную, на полную катушку выкрутил кран холодной воды и стал пригоршнями плескать себе в лицо водой. Я забрызгал себе всю грудь, так что даже майка промокла насквозь. Плескался я долго, пока пальцы не онемели, потом выключил воду и, опершись о край раковины, стал разглядывать себя в зеркало.
Из зеркала на меня смотрело осунувшееся изможденное лицо с испуганными глазами. Впрочем, во времена былых запоев я часто так выглядел по утрам. Да и сейчас так часто выглядел. Но вот глаза… Я специально вгляделся в них внимательно — посмотреть, где там написано, что я убил человека, убил собственного сына и сжег его тело. В отражении я увидел только страх и небритую щетину.
Я стянул с себя мокрую майку и вытер ею лицо и грудь. Дурнота подступала к горлу удушливой волной, мне надо было срочно выйти куда-нибудь, иначе я просто спекся бы в номере. Ви будить мне не хотелось — она разозлилась бы, что я не дал ей доспать. Я вернулся в спальню, поднял с пола свои брюки — их там вчера оставила Ви, когда меня раздевала — потом в другой комнате в шкафу взял чистую рубашку, надел ее прямо на голое тело, без майки, нашел в своем рюкзаке пару чистых носков, обулся и вышел из номера.
В коридоре горел никогда не гаснущий свет. Мне хотелось кофе. А еще хотелось выпить. Мне хотелось и того и другого. На лифте я спустился вниз, где в вестибюле полным ходом шла жизнь — люди возвращались с завтрака, выписывались у дежурного портье, швейцар за стеклянными дверями на улице помогал какой-то пожилой даме сесть в такси, мужчины читали в креслах утреннюю газету, попыхивая сигарой. Я ощутил себя зрителем какой-то пьесы, не вызывавшей у меня интереса. Мне хотелось крикнуть им всем, что они примитивны и банальны, что жизнь их не продлиться вечно и что в ней нет никакого смысла. Что их жизнь бестолкова и противоестественна, если они сидят в этом тринадцатиэтажном мешке из стекла и бетона, забыв о том, как их предки охотились и рыбачили, добывая себе пропитание. И, конечно же, воевали, убивая друг друга. Но разве смог бы я втолковать им эти прописные истины? Разве смогли бы они это понять?
Впрочем, мне было не до них — мне нужно было прийти в норму. От не очень сильного похмелья вполне спасла бы чашечка кофе. Но мысль о кофе заставила меня подумать о деньгах. Чем я заплачу за кофе? И тут я вспомнил про отправленные вчера телеграммы — неужели это было только вчера? — и подумал, что на них мог прийти ответ.
Я подошел к стойке дежурного портье, и тот приветствовал меня:
— Доброе утро, мистер Розенкранц! — При этом он стрельнул глазами куда-то мне за спину и едва заметно кивнул.
— Доброе утро. На мое имя не приходили никакие телеграммы?
Глаза его опять стрельнули куда-то мне за спину, но он продолжал широко улыбаться и, качая головой, сказал:
— Нет, сэр. Никаких телеграмм на ваше имя не поступало.
Меня раздражало, что он постоянно смотрел куда-то мне за спину, как будто я не был достоин всецело его внимания, но, когда я, повернувшись, увидел сзади двух мужчин в темных костюмах, моему удивлению не было предела.
— Мистер Розенкранц? — сказал тот, что стоял левее — коренастый дядька с брюшком и круглыми щеками и с пучками рыжих волос, торчащими по бокам из-под шляпы.
— Да, — сказал я, оглянувшись на портье, словно ища у него помощи.
— Сэр, вы не могли бы пройти с нами?
У меня внутри все похолодело, сердце бешено заколотилось, и мне стало трудно соображать.
— А в чем дело? — спросил я.
— У нас есть новости, — сказал второй. Он был похож на какого-то киноактера — сильный подбородок, темные брови…
