— Тим не просил тебя наладить его компьютер.
— Ну, намекнул.
— И ты в компьютерах ни черта не смыслишь.
— Еще как смыслю.
— Уинстон…
— Во всяком случае, знаю, за сколько их берут. — Он пожал плечами: мол, вот и разгадка шарады. — Но ты ведь не побежишь на меня доносить?
— Уинстон, зачем ты воруешь компьютеры?
Идиотский вопрос: какой смысл задавать его вору? Почему люди испокон веку крадут? Конечно, чтобы добыть денег. Но при чем здесь Уинстон — ходячая бейсбольная энциклопедия и во всех отношениях приятный парень? Почему именно он?
— Не знаю. Иногда мне кажется, что так надо.
— Господи… Уинстон!
— Знаешь, сколько стоит «Джи-4»? Я тебе скажу: за подержанный дают три тысячи. Хороши бабки?
— Но это же противозаконно.
— Да. Вот ты меня и застукал.
— Я видел, как ты крадешь компьютер. Что мне теперь прикажешь делать?
— Пожури меня и скажи, чтобы я больше так не поступал.
— Уинстон, я сомневаюсь, что ты…
— Послушай, компьютер на месте, я никому не нанес никакого ущерба.
— Ты это делаешь впервые?
— Разумеется.
Тут я припомнил, что у нас время от времени исчезали компьютеры. Вот почему их начали прикреплять к стенам стальными тросиками.
— Знаешь, — продолжал Уинстон, — мне будет очень неудобно, если ты проговоришься.
Я почувствовал себя неуютно. И немного разнервничался. Передо мной стоял Уинстон — мой товарищ по бейсбольному трепу и человек, который приносил мне почту. Но он же — вор, который поздно вечером забрался в чужой кабинет с кусачками в руках. Я подумал: а могли ли эти кусачки в случае необходимости послужить оружием? И решил: очень даже неплохим.
— Давай обо всем забудем. Хорошо, Чарлз? Обещаю, больше не буду.
— Позволь секунду подумать.
— Конечно. — Прошла секунда, другая, и он добавил: — Я тебе скажу, почему твой благородный порыв может обернуться для меня геморроем. Не только потому, что меня выпихнут с работы. В принципе, это не самое главное. Я буду с тобой откровенен. Ладно?
— Ладно.
— Главное вот в чем. — Он плюхнулся на стул Тима. — Присаживайся, а то такое впечатление, что ты собираешься выпрыгнуть в окно.
Я сел.
— Дело в том…
Уинстон помедлил.
— Ничего особенного, — успокоил он меня. — Просто я был наркоманом.
— И только?
— Ну хорошо, хорошо, я продавал на тусовках наркотики.
— О!
— Только не пялься на меня так: я толкал не Г, а преимущественно Э[391].
Я стал вспоминать, с каких пор наркотики стали называть буквами алфавита. Интересно, хватает нашей азбуки на все известные травки?
— Я этим занимался в колледже. — Уинстон поскреб татуировку на руке. — Лучше бы пахал в школьном кафетерии. Куда проще.
— Сколько тебе дали?
— Десять. А отмотал пять. Пять с половиной в Синг-Синг[392]. Но показалось, сто.
— Сочувствую, — сказал я, хотя не совсем понимал почему: из-за того ли, что Уинстон когда-то загремел в тюрьму, из-за того ли, что застукал его на краже компьютера, влекущей за собой новую отсидку, или из-за того и другого.
— Сочувствуешь? И только-то? А между тем, речь идет о несостоявшейся карьере. Я выбыл из жизни, отстал от ровесников на шесть лет. Не получил диплома колледжа. Не приобрел профессионального опыта, кроме расстановки книг на полке в тюремной библиотеке, но это, я думаю, не в счет. Даже если бы я окончил колледж, никто не пригласил бы меня на ответственную работу. Мой зачетный балл[393] на первом курсе был 3,7, а теперь я так низко пал, что разношу почту.
— А про тебя знают, что ты мотал срок?
— Здесь?
— Да.
— Естественно. Надо почаще заходить в экспедицию. Коллектив — мечта правозащитника: два бывших жулика, два дебила, бывший наркоман и бывший алкан. Последний, кстати, контролер качества.
— А почему ты не вернулся в колледж, когда вышел на свободу?
— А кто заплатит за мое образование — ты?
Вот как он повернул.
— Я освобожден условно-досрочно. Для таких, как я, установлены всякие правила: нельзя без разрешения уехать из штата. Дважды в месяц нужно встречаться с офицером полиции, курирующим досрочно освобожденных. Нельзя общаться с теми, о ком известно, что они замешаны в преступлениях. И… да, конечно, нельзя умыкать компьютеры. Так что я могу погореть очень сильно. Но с другой стороны, есть еще одно правило — освобожденным условно-досрочно не дают заработать как следует. Знаешь, сколько мне платят за то, что я разношу почту?
Мы могли обсуждать обожаемый нами спорт, но в социоэкономической сфере стояли на разных полюсах. Уинстон имел судимость, а я нет. Я занимал ответственный пост, а он служил разносчиком почты.
— И сколько на твоем счету компьютеров?
— Я же тебе сказал, это в первый раз.
— В первый раз попался. А сколько раз не попадался?
Уинстон откинулся назад и согнул в локте руку — ту, в которой держал кусачки.
— Пару раз, — пожал он плечами.
— Допустим. — Я внезапно почувствовал сильную усталость. Потер лоб и посмотрел на кончики ботинок. — Не знаю, что с тобой делать. — То же самое я мог бы сказать обо всем другом.
— Почему не знаешь? Прекрасно знаешь. Я открыл тебе душу. Признаю: вел себя глупо. Обещаю: больше не повторится.
— Ну хорошо. Я никому ничего не скажу.
Трудно объяснить, отчего я принял такое решение. Может, оттого, что был вором не меньше Уинстона. Ведь я взял деньги из фонда Анны. Поздно вечером, когда меня никто не видел. А разве воровской закон не гласит: «Никогда не сдавай товарища»? И Уинстон отпустил бы меня с миром, окажись я на его месте.
— Спасибо, — произнес он.
— Но учти: если я услышу, что у нас снова пропал компьютер…
— Послушай, я хоть и вор, но не дурак.
«Что верно, то верно, — подумал я. — Дурак — это я».
Глава 20
Папа…
Слово, которым я не мог наслушаться днем, безмерно пугало среди ночи. Оно звучало, как пожарная тревога в кромешной темноте кинотеатра во время демонстрации фильма, — обычное дело в домашней драме с участием меня, Дианы и зеленоглазой женщины.
— Папа!
Я окончательно проснулся и кубарем скатился с кровати.
Мгновенно вспыхнула паника. Я всеми силами пытался ее отогнать и сосредоточиться на чисто физическом действии: босиком преодолеть холодный неосвещенный коридор.
И добежать до комнаты Анны.
Я врубил свет — пока одна рука нащупывала выключатель, другая уже тянулась к дочери. И хотя яркое электричество заставило меня зажмуриться, я успел заметить, как ужасно выглядела Анна — у нее случился диабетический шок.
Глаза закатились и смотрели теперь на ту часть мозга, которая содрогалась от недостатка сахара, тело дергалось в непрекращающемся приступе. Я обнял дочь и почувствовал под ладонями испуганную куклу — одну сплошную дрожь. Но если Анна и боялась, то не могла выразить это словами.
Я что-то крикнул, она не сумела крикнуть в ответ. Потряс ее голову, шепнул ей на ухо, легонько шлепнул по щекам — никакой реакции.
Меня учили, что следует делать в подобных ситуациях. Натаскивали, предупреждали, повторяли. Но я не мог вспомнить ни единого слова.
Знал только, что в красной, как пожарная машина, коробке хранится шприц. Должен быть в шкафу на кухне внизу. Необходимо наполнить его коричневым порошком, который тоже имеется в коробке. Затем вода — добавить некоторое количество воды.
Все это промелькнуло в мозгу, и я понял общий смысл происходящего. Пугающий и безжалостный.
Моя дочь умирала.
Внезапно у меня за спиной оказалась Диана.
— Укол, — то ли сказал, то ли простонал я.
Но она уже держала в руке шприц. И на мгновение я ощутил прилив любви к этой женщине — той, на которой женился и с которой произвел на свет Анну. Даже объятый ужасом, я готов был упасть на колени и заключить жену в объятия. Она спокойно прошла в ванную Анны и прочитала напечатанные жирным шрифтом инструкции, а я в это время держал дочь на коленях, качал и нашептывал, что все будет хорошо. «Не бойся, Анна, все обойдется. Не бойся, родная». Я слышал, как в ванной бежит вода. Затем, встряхивая шприц, возвратилась Диана.
