Ничего. Может быть, это не столь абсурдно, как показалось на первый взгляд. Не так смешно.
Но неужели они способны отмахнуться от того, что с ними случилось? Неужели Лусинда в силах забыть об этом, как о грубом замечании или вульгарной выходке? Лечь спать, проснуться и жить дальше, как ни в чем не бывало?
— Я ухожу, — сказала Лусинда.
— Куда?
— Домой.
Домой. К белокурой пятилетней дочери, которая еще ни разу в жизни не встречала такие качели, чтобы ей не понравились. К помешанному на гольфе мужу, который то ли заметит у супруги, то ли нет внезапную бледность щек, прокушенную губу, затравленное выражение лица.
— Мне очень жаль, Лусинда, — сказал Чарлз.
— Да, — откликнулась она.
Он жалел обо всем. О том, что зазвал ее сюда. О том, что не заметил мужчину, слонявшегося по коридору на «их» этаже. Что сидел и наблюдал, как грабитель снова и снова ее насилует. Что не сумел ее защитить.
Лусинда поплелась к двери. Ничего не осталось от ее изящной походки — она с усилием переставляла ноги. Она не обернулась. Чарлз хотел предложить вызвать ей такси, но решил, что она откажется. Он больше не мог ей ничего дать. Она от него больше ничего не ждала.
Лусинда повернула ручку, вышла в коридор и закрыла за собой дверь.
Глава 13
«Аттика»
Извините, я должен здесь прерваться.
Нужно кое-что прояснить.
* * *
В среду в дверь позвонил человек. Он сказал, что хочет посмотреть дом, а адрес получил у агента по продаже недвижимости.
Ему открыла жена и сообщила, что дом не продается. Наверное, произошла путаница.
— Ваш муж учитель, так? — спросил он.
— Да, — ответила Диана. — Но все равно тут какая-то ошибка. Мы не собираемся продавать дом.
Мужчина извинился и ушел.
— Он не был похож на человека, который выбирает себе дом, — сказала мне позже жена.
— А кого он напоминал? — спросил я.
— Одного из твоих учеников.
— Из школы?
— Нет, из другого места.
* * *
Потом произошло вот что.
Парень из тюремной охраны по прозвищу Толстяк Томми сказал мне в вестибюле, что скоро я получу коленкой под зад.
— Что это значит? — удивился я.
— А то и значит, что тебе дадут коленом под зад, — повторил он.
В Толстяке Томми было больше трехсот фунтов. Мне рассказывали о его забавах — он укладывал в камере провинившегося заключенного лицом в пол и садился верхом.
— Почему? — поинтересовался я.
— Сокращение. Думаю, кто-то нашел лучшее применение нашим налогам, чем обучать придурков читать.
Я спросил его: не знает ли он, когда меня рассчитают?
— Не-а. Но на твоем месте я бы не начинал с ними проходить «Войну и мир».
Толстяк Томми рассмеялся, сотряся все три своих подбородка.
* * *
И наконец, третье событие.
В конце девятой части автор сделал приписку. Сначала я решил, что это продолжение повествования. Слова Чарлза Лусинде. Или самому себе. Но нет, вопрос был обращен ко мне. Авторское отступление.
«Ну как рассказик, пока нравится?» — вот что я прочитал.
Мне, кстати, не нравилось.
Прежде всего потому, что повествованию не хватало напряженности.
А напряженности не хватало потому, что отсутствовал основополагающий момент.
Неожиданность.
Напряженность возникает в том случае, если читатель не догадывается, что произойдет дальше.
А я заранее все знал.
Например, что ожидает героев за дверью номера 1207. Что произойдет, когда они выйдут в коридор. Что будет творить с Лусиндой незнакомец на протяжении следующих четырех часов.
Помнил из предыдущей жизни.
Той жизни, когда просыпался по утрам и недоумевал, почему не хочется вставать.
Принимал душ, одевался и старался не смотреть на лежащий на кухонном столе глюкометр. Ездил пять раз в неделю на поезде 8.43 до Пен-стейшн. За исключением одного дня в ноябре. Когда опоздал из-за дочери и сел на электричку 9.05. Когда бросил поверх газеты неосторожный взгляд и кондуктор потребовал у меня билет, который я не купил, потому что забыл снять деньги со счета.
* * *
Это была моя история.
Дальше я буду рассказывать сам.
Глава 14
После того, как Лусинда ушла, я отправился к врачу.
Он работал довольно далеко. Я вынужден был идти пешком, поскольку остался без цента. На мой сломанный нос и забрызганный кровью пиджак никто не обращал внимания. Народ замечал более диковинные явления: абсолютно голого бомжа. Женщину во всем красном на роликах. Негра, вопящего нечто вроде «Песни Ионы». Мое распухшее лицо и окровавленная одежда выпадали из зоны действия обывательских радаров.
Пока я шел, со мной случилось нечто интересное. Я начал считать кварталы. А затем переключился на положительные моменты.
Тут было что посчитать. Во-первых, жизнь. Я ведь почти не сомневался, что грабитель меня застрелит. Значит, жизнь — великое благо. Во-вторых, семья. Жена не знает, что я провел утро в отеле «Фэрфакс» с чужой женщиной. Ту женщину несколько раз жестоко изнасиловали, но тем не менее…
И дочь. Как я мог обидеть Анну, изменив ее матери? У меня было ощущение, будто я долго и тяжело болел. Но вот кризис миновал, и я вновь обрел ясность мысли.
Доктор Джейф спросил меня, что произошло.
— Оступился, когда выбирался из такси, — ответил я.
— Охо-хо, — улыбнулся он. — Не представляете, сколько раз мне доводилось слышать подобный ответ.
— Не сомневаюсь.
Он вправил мне кости и дал пузырек кодеина:
— На случай, если боль усилится.
Меня так и подмывало сказать, что боль и без того невыносима, но я сдержался. В конце концов, я сам накликал беду. Прогулка в сто тридцать кварталов на арктическом сквозняке привела меня в чувство.
От врача я двинулся на работу — решил не спешить домой: пусть этот день пройдет, как все остальные. Он поздно начался — и с утра, о котором я предпочитал не вспоминать. Но разве впереди мало времени? Завтра — снова утро и день. И потом, и потом… Я возвращался к прежней жизни семимильными шагами.
Сослуживцам я выдал ту же версию, что и доктору Джейфу: такси, яма на мостовой, фатальное падение. Меня спрашивали и Уинстон, и Мэри Уидгер, и три четверти моей творческой группы. Все сочувствовали и старались не смотреть на мой нос и черные подглазины, от которых я стал похож на енота.
Очутившись в кабинете, я ощутил нечто вроде облегчения — обрадовался привычной среде. Кабинет, в последнее время вызывавший только грусть и чувство безысходности, вдруг показался на редкость милым. Как и жизнь, щедрость которой я был склонен прежде недооценивать. Меня окружали знакомые вещи — телефон, компьютер, диван, кофейный столик. Награды, когда-то присужденные мне, — золото, бронза, серебро. (Кто знает! Возможно, назло недавним передрягам я сумею заслужить еще.) Стол, на нем фотография: Диана, Анна и я на побережье Карибского моря. Моя семья. Она уверена, что я ее люблю. И я ее любил.
Но, глядя на эту фотографию, я вспомнил о другой — той, что лежала у меня в бумажнике. Насильник пялился на нее и испоганил своими пальцами. И она до сих пор у него.
— Дарлин, — позвал я.
— Да. — Секретарша появилась с видом материнской озабоченности.
— Я сейчас заметил, что потерял бумажник. Наверное, он вывалился, когда я упал на асфальт.
— Какая неприятность!
— Вы не могли бы обзвонить компании и приостановить действие моих кредитных карточек?
— Нет.
— Почему?
— Вы должны сделать это сами. В компаниях не станут ни с кем разговаривать, кроме владельца карточек.
— Хорошо, идите.
Мне следовало об этом знать. Как и о многом другом. Например, о том, что убогие гостиницы выглядят убого, потому что они действительно убогие. Что такие места привлекают всяких подонков с криминальными наклонностями. Подобные типы околачиваются в коридорах и поджидают, когда их дорожки пересекутся с теми, кто приходит изменить своим супругам. Мне перевалило за сорок, а я был наивен, почти как младенец.
