Как-то раз ей попалось несколько «других» фотографий — ни на что не похожих. Мистер Бертон сказал ей, что в них нет ничего противозаконного, какими бы отвратительными они ни были, их нужно упаковать, как и все остальные. Но он, однако, пометил конверт и, когда клиент пришел за фотографиями, сам его обслуживал, и она знала: он сказал «по-мужски», что ему не нравится, когда его молодая помощница видит подобное, и, возможно, клиенту стоит приобрести цифровую камеру, тогда он сможет печатать свои снимки дома. Мистер Бертон хороший человек.
Ее дни похожи один на другой, и это ей тоже нравится. Потускнел даже переполнявший ее ужас нескольких первых месяцев, когда она пыталась вписаться в мир, и она вот уже год как живет в своей маленькой квартирке над магазином проката DVD-дисков, платит арендную плату, живет по средствам и ни разу не обратилась за помощью. Все явно «очень довольны ее успехами». Даже министр внутренних дел. Он темное облако. Ей не нравится, что министр внутренних дел интересуется ее успехами. Это напоминает ей о том, кто она по своей сути — мясистая красная плоть под кожей. Она носит свою легатированную жизнь как плащ-невидимку в «Гарри Поттере».
Она забывается в повседневности, и ей нравится размеренность жизни. Подъем, работа, дом, чай, кровать, все сначала. Ей нравится планировать траты из той нищенской суммы, которая остается у нее после выплаты аренды. То, что она может потратить на еду. Нравится решать, какую консервную банку она возьмет с полки. Складывать. Подсчитывать оставшиеся пенсы. В этом есть глубокое удовлетворение.
Она не просыпалась с мокрыми простынями вот уже целых девять месяцев, хотя на матрасе у нее и лежит полиэтиленовая пленка. Она не уверена, что смогла бы спать без привычного шуршания. Ей почти двадцать три, и она наконец перестала писать в кровать. Из всего, чего она добилась, — работа, свидетельство об окончании колледжа — этих знаков ее нового «я» — более всего она гордится победой над энурезом. Джоанна говорит: тот факт, что она интегрируется в свою новую жизнь, — хороший знак. Словно мир подвинулся, чтобы освободить место для нее, квадратики лего сомкнулись вокруг.
Ей нравится Джоанна. Она ей друг? Она воспринимает ее как друга. Она была рядом во время всех ее взлетов и падений после освобождения. Один из ее страхов, что Джоанна получит новую работу или переедет.
Страхи сильнее всего в дни после сновидений. Теперь, когда она пытается не принимать таблетки, которые ей дали, сновидения посещают ее чаще. Таблетки, которые успокаивают, таблетки, которые помогают ей спать, таблетки, после которых она чувствует себя полуопустошенной. Пока она принимала таблетки, сновидения посещали ее не так часто, но и просыпаясь теперь в ужасе и страхе, она считает, что это заслуженно. Она не может представить себе свою жизнь без сновидений. Без них было бы еще хуже. Да, они напоминают о прошлом, но еще они похожи на фотографии, которых у нее нет. Это способ увидеть Даниеля не на газетной фотографии. Это способ подержать его за руку.
Но после них она испытывает жуткий страх, ей словно липкую ленту наклеивают на лицо. Всегда эти страхи. Джоанна уедет. Ее узнают. Она совершит какую-нибудь ошибку. Снова станет Шарлоттой. Опять сделает что-нибудь ужасное, хотя она и уверена, что не сделает, не может.
В начале, когда каждый шаг за пределами безопасного жилища заставлял ее замирать и дрожать и она каждый раз сомневалась, перед тем как самой открыть дверь, Джоанна сказала ей кое-что, отчего ее страхи поослабли. Слова Джоанны стали для нее талисманом. Джоанна сказала, что клетки человеческого тела постоянно заменяются. Она сказала, что за семь лет человек обновляется полностью. Так что фактически ко времени ее освобождения она стала совершенно другим человеком — не тем, каким была, когда это случилось.
Сегодня вторник, этот день не для темных мыслей. Сегодня у нее в желудке завязывается другой узел. Не пронзительная боль ее тревог, а пузырьки, как в детском шампанском. Вторник — его день. Десять минут ярких красок среди безликих серых тонов ее жизни.
Сегодня, придя за своими брошюрами, он чуть медлит у ее стола. Она не может заставить себя посмотреть на него, а он старается завязать вежливый разговор, и она кивает, бормочет ответы и беспокоится о выбившейся пряди волос за ее горячим ухом. Она видит, что мистер Бертон наблюдает из своего кабинета. Но делает это без озабоченности или раздражения. Он снисходительно улыбается. Он словно знал, что это случится, и для нее это потрясение, потому что сама она совсем ничего не знала. И когда напряжение между ними становится почти невыносимым, он задает ей вопрос. Ничего из ряда вон. Просто не хотела бы она посидеть с ним как-нибудь в баре. Фейерверки взрываются в ее голове. Он не приглашает ее на ужин, и она этому рада. Ужин — это уж как-то слишком, и она не уверена, что знает, как должна себя вести, если ее «приглашают на ужин». Выпить немного — прекрасно. Она уже делала это с Анни, которая приходит помогать по субботам. Ее кожа горит ярко, как маяк, когда она кивает. Ее румянец отвечает краскам мира. Он улыбается, его глаза светятся, они договариваются на пятницу.
Весь тот день улыбка не сходит с ее лица. Это всё новые клетки, говорит она себе. Начало нового века. Ей нужно принять дар новой жизни. Новые начала. Впервые за долгое время она чувствует себя счастливой.
Глава 30
СЕГОДНЯ
Мэрилин
Саймон Мэннинг обаятелен не на тот манер, на какой хочет быть обаятельным Тоби, он из тех мужчин, которые улыбаются, потому что на подсознательном уровне знают, как улучшить настроение другим. Сделать так, чтобы они чувствовали себя легко. Это редкий дар. Но сегодня, когда он выходит из кабинета Пенни, все морщины на его лице проявляются. Он ни на кого не смотрит, хотя, вероятно, и знает, что все глаза устремлены на него. Встреча не была запланирована. Иначе Пенни провела бы ее в переговорной, чтобы не было столько любопытствующих глаз. Он своим приходом застал ее врасплох.
Мэннинг уже в лифте, когда я вдруг срываюсь с места и устремляюсь за ним, вторая кабинка свободна, стоит на нашем этаже. Я бросаюсь в нее, нажимаю кнопку вниз. Дверь закрывается целую вечность, а сердце колотится у меня в груди как сумасшедшее. Боюсь упустить его. Не знаю, что я ему скажу, если все же успею, но мне необходимо что-то ему сказать. Раздается пинг лифта, и я бегу по сверкающему плиточному полу к вращающимся дверям.
— Постойте!
Он собирается сесть в машину, когда я останавливаю его. У него холеный «ягуар». Ричард хотел бы иметь такую машину. Ричарду бы Саймон Мэннинг ох как не понравился. Мэннинг — это то, чем бы хотел быть сам Ричард. Обаятельный. Прямолинейный. Успешный. Господи Боже, сделай так, чтобы Ричард не увидел меня сегодня. Не допусти, чтобы он увидел это!
— Постойте! — повторяю я, и он поворачивается.
Я чувствую, что готова расплакаться. От этой погони у меня болят ребра, и я так устала носить маску холодного спокойствия. Будто все прекрасно. Если кто и может понять, что я чувствую, так это Саймон. Он получил такую занозу. Она у него внутри. Комочек грязи, проникший в него.
— Я тороплюсь на встречу, — говорит он.
— Чушь собачья! — Эти слова срываются у меня с языка, прежде чем я успеваю перехватить их, ну да и черт с ним! Если он забирает свой заказ из ПКР, значит — забирает. Моя брань ничего не изменит. — Я вас не виню в том, что вы не желаете здесь задерживаться, — Господь свидетель, я тоже сейчас не получаю от этого ни малейшего удовольствия, — только не врите мне. У вас есть время, чтобы поговорить.
— Я на самом деле должен быть в другом месте.
— Вы разрываете договор с нами? — Мой взгляд так же прям, как и мой вопрос, и его характер не позволяет ему скрыть неловкость. — Потому что, если разрываете, это несправедливо. Это несправедливо по отношению к Пенни, несправедливо по отношению в фирме, и это несправедливо по отношению ко всем тем людям в наших журналах, которые с нетерпением ждут приличного рабочего контракта. Им нелегко приходится. Многие из них — люди, которые оказались не у дел. И нужно отдать справедливость Лизе, она…
