На мгновение воцарилось молчание. Фигерас и Янес переглянулись; каждый из них отлично понимал, о какой несправедливости говорил Ньюболд.
— Я присоединяюсь к просьбе лейтенанта, сэр, — сказал Янес негромко.
— Хорошо, чего вы добиваетесь? — спросил Фигерас.
— Выговора без занесения, — ответил лейтенант.
Фигерас ненадолго задумался, потом сказал:
— Согласен. А теперь оставьте помещение!
Ньюболд незамедлительно подчинился приказу. Наказание Эйнсли сводилось теперь к выговору, срок действия которого ограничивался девяноста днями, после чего никаких записей о нем в личном деле не оставалось.
Прошли еще недели, потом месяцы, и Элрой Дойл со всеми приписываемыми ему убийствами перестал быть центром внимания как для широкой публики, так и для сотрудников отдела по расследованию убийств. Интерес вспыхнул снова, когда в ходе судебного разбирательства давали свидетельские показания Эйнсли, доктор Санчес, Айвен Тешоун и другие участники событий. Потом присяжные вынесли вердикт «виновен» и судья приговорил Дойла к смертной казни. Еще через несколько месяцев о Дойле опять заговорили, потому что его апелляция в первой инстанции была отклонена, а сам он отказался от подачи новых прошений о помиловании, что позволило окончательно назначить дату казни.
Затем о Дойле вновь забыли до того самого дня, когда сержанту Малколму Эйнсли позвонил из Рэйфордской тюрьмы отец Рэй Аксбридж.
Странное дело — всего за восемь часов до того, как ему предстояло закончить жизнь на электрическом стуле, Элрой Дойл пожелал встретиться с детективом Эйнсли…
Часть III
Глава 19
Элроя Дойла привели в скудно обставленную комнатушку без окон. Он выглядел бледным, с осунувшимся лицом. Этот человек, сидевший на привинченном к полу стуле, закованный в кандалы и наручники, являл собой такой разительный контраст с драчливым здоровяком Дойлом из недавнего прошлого, что Эйнсли даже засомневался поначалу, тот ли это матерый преступник, для встречи с которым он сюда приехал. Впрочем, свойственная Дойлу манера себя вести быстро развеяла эти сомнения.
После того как по настоянию Дойла из комнаты вывели отца Рэя Аксбриджа, здесь воцарился покой. Дойл опустился перед Эйнсли на колени, а в воздухе все еще звенела последняя фраза лейтенанта Хэмбрика: «Если вы вообще хотите успеть его выслушать, делайте, как он просит».
— Сейчас совершенно не имеет значения, когда вы последний раз ходили к исповеди, — сказал Эйнсли Дойлу.
Дойл кивнул и ожидал в молчании. Эйнсли знал, чего он ждет. Ненавидя сам себя за эту клоунаду, он произнес:
— Да пребудет Бог в твоем сердце и на устах твоих, чтобы ты мог искренне покаяться в своих прегрешениях.
— Я убивал людей, святой отец, — сразу же выпалил Дойл.
Эйнсли подался вперед.
— Каких людей? Сколько их было?
— Четырнадцать.
Помимо воли Эйнсли ощутил облегчение. Маленькая, но крикливая группа, которая настаивала на невиновности Дойла, вынуждена будет заткнуться, когда обнародуют только что сделанное им заявление. Эйнсли бросил быстрый взгляд на Хэмбрика — будущий свидетель! Диктофон работал непрерывно.
Сыщики из отдела по расследованию убийств полиции Майами, которые должны были поставить точку в расследовании четырех двойных убийств, и их коллеги из Клиэруотера и Форт-Лодердейла с еще двумя формально нераскрытыми делами, смогут наконец получить подтверждение своей правоты. Хотя… Тут его посетила неожиданная мысль.
— Первое убийство… Кто это был? — спросил он.
— Семейка Икеи… япошки из Тампы.
— Как, как?! — Эйнсли вздрогнул. Этой фамилии он прежде не слышал.
— Пара старых пердунов… И-к-е-и, — произнеся фамилию по буквам, Дойл непонятно чему улыбнулся.
— И ты их убил? Когда?
— Не помню… А! Это было за месяц или два до того, как я разделался с латинами…
— Эсперанса?
— Во, точно!
Услышав от Дойла число четырнадцать, Эйнсли логически предположил, что в него включены Кларенс и Флорентина Эсперанса, убитые семнадцать лет назад в Хавен-Трейлер-Парк, что в Западном Дейде. По молодости лет Дойлу тогда не смогли предъявить обвинения, хотя полученные позже доказательства подтвердили его виновность. Теперь он сам признался в совершенном преступлении.
И все же, если считать Икеи — а Эйнсли был уверен, что в отделе убийств Майами об этом деле и не слыхивали, — то цифры не сходились.
Эйнсли лихорадочно соображал. Мог ли Дойл вообще взять на себя убийство, которого не совершал? И особенно сейчас, на пороге смерти? Нет, этого просто не может быть! Значит, если он убил супругов Икеи и всего признал за собой четырнадцать жертв, то откуда еще две? Ведь все: полицейские, прокуратура, журналисты, публика — были убеждены, что Дойл совершил семь двойных убийств: Эсперанса, Фросты, Ларсены, Хенненфельды, Урбино, Эрнсты и Темпоуны. Если Дойл сказал правду, то одна из этих пар стала жертвой другого преступника. Какая же?
Эйнсли сразу вспомнил, как интуитивно с самого начала не поверил, что убийство Эрнстов было делом рук того же самого серийного убийцы, которого они искали. Первым, с кем он поделился этой мыслью, был сержант Брюмастер. Но тогда он почти сразу отмел ее: не было времени заниматься разработкой собственной версии. Коллеги не согласились с ним, и он принял точку зрения большинства. И вот теперь настал момент, когда от этого уже ничего не зависело. Он должен был добиться от Дойла правды.
Эйнсли посмотрел на часы. Катастрофически мало времени! До казни Дойла осталось меньше тридцати минут, а заберут его отсюда еще раньше… Эйнсли собрался и мобилизовал всю жесткость, какая была в его характере, памятуя о словах отца Кевина О'Брайена, что Элрой Дойл патологический лжец и врет, даже когда в этом нет необходимости.
Что ж, Эйнсли вообще не хотел напускать на себя вид священника. Настало время полностью сбросить с себя эту личину.
— Да врешь ты все про Икеи и Эсперанса! — с вызовом сказал он. — Почему я должен тебе верить? Чем докажешь?
Дойл задумался, но ненадолго.
— У Эсперанса я вещицу одну посеял. Зажимчик золотой для денег. На нем буквы были «X» и «Б». Взял его в наскоке за пару месяцев до того… Должно быть, обронил, когда сваливал.
— А в Тампе? Там есть какое-нибудь подтвержден?!?
Дойл расплылся в своей обычной полубезумной улыбке.
— Икеи жили рядом с кладбищем. Мне от ножичка нужно было избавиться, так я спрятал его в одну могилу. Знаете, отец мой, что на камне было написано? Такая ж фамилия, как моя… Я еще подумал, что легко найду, если перо мне понадобится, да уж не собрался.
— Ты зарыл нож в могилу? Глубоко?
— Не-а.
— Почему ты всегда убивал стариков?
— Чересчур долго зажились в грехе, святой отец. Я делал богоугодное дело. Сначала выслеживал, конечно… Все богачи, сволочи…
Эйнсли устроило такое объяснение. В нем заключалось не больше и не меньше здравого смысла, чем можно было ожидать от человека с такими изломами психики, как у Дойла. Вопрос в том, можно ли верить его словам хотя бы в такую минуту? Отчасти можно, конечно, но Эйнсли все равно показалась не правдоподобной история про нож в могиле. Да и про зажим для банкнот тоже. Но самое главное — цифры не сходились, и нужно было успеть задать конкретные вопросы.
— Это ты убил мистера и миссис Фрост в отеле «Ройел Колониел»?
Дойл кивнул несколько раз.
— Какого дьявола ты киваешь! Если да, то так и скажи! — взвился Эйнсли.
— Что, кассета крутится, а? — Дойл смотрел на детектива на удивление ясным взором.
Злясь на себя, что так легко попался, Эйнсли ответил:
— Да, я пишу разговор на магнитофон.
— Мне без разницы… пиши: Да, это я их прикончил.
Когда трюк с диктофоном был разоблачен, Эйнсли бросил взгляд в сторону лейтенанта Хэмбрика. Тот только пожал плечами, и детектив смог продолжать:
— Я должен задать тебе тот же вопрос про остальных.
