Было три часа ночи, когда он вышел с Фатебенефрателли. Уровень адреналина понизился, но упадок сил не стал сильнее. Он прошелся вдоль окружной дороги, ожидая, пока на него опустится сон, — впустую. Остановился у ночной табачной лавки на улице Крема, позади своего дома. Попросил немного кокаина и получил его. Нюхал его в туалете, глубоко в ноздрях чувствуя жжение — меловое и дезинфицирующее. Во рту появился приятный горький вкус. Он заказал два пива. Разразился гневом: лицо Инженера улыбалось среди многочисленных образов. Подъехала патрульная машина, его узнали, поприветствовали и уехали в замешательстве. Унижение жгло его, накатываясь волнами: операция на складе в Пьолтелло была глупостью. В пять он вернулся домой. Он не спал. Думал о Гамбурге. О том, что он спросит у Лауры Пенсанти в больнице. О том, почему женщина с дипломом психолога кончила тем, что стала центральной фигурой в садомазохистской оргии. И о том, что связывает ее, Гамбург и шведку с темным и ослепляющим именем Ишмаэля.
Он вышел из дому в восемь. Ноги были как ватные, он чувствовал себя очень слабым. Он ничего не приготовил для Гамбурга, хотел вернуться в Милан, как только поговорит со шведкой. Нехотя заставил себя позавтракать, от молока стало кисло в горле. Больница находилась в десяти минутах ходьбы. Он зашел в кафе неподалеку. В девять был в отделении, куда положили Пенсанти. Перед палатой женщины он увидел агента в форме, который сидел, пристально глядя в пол. Тот встряхнулся, заметив Лопеса. Лопес сделал ему знак не вставать. Вошел без стука.
Лаура Пенсанти стояла рядом с железным шкафчиком, в легкой белой рубашке, бледная, с синяками под глазами, с голыми руками — запекшиеся следы ударов пересекали белую кожу, — она, казалось, была сделана из пластмассы, корка запекшейся крови видна на щиколотке. Она смотрела на Лопеса, как ребенок смотрит на незнакомую игрушку. Она снимала одежду с металлических плечиков. Лопес на мгновение снова увидел ее крутящейся на колесе, покинутую, в крови, — мрачный и светящийся водоворот.
Она положила одежду на кровать. Снова посмотрела на него.
— Вы — тот человек из полиции, который должен был прийти?
Лопес взял легкий алюминиевый стул, перетащил его ближе к кровати.
— Инспектор Гвндо Лопес. Как вы себя чувствуете?
Женщина теребила кончиками пальцев край рубашки, белой, небрежно брошенной на разобранную кровать. Она смотрела на Лопеса отстраненно, как будто его не существует.
— Хорошо. Ничего страшного, правда. Я могу идти. Врачи сказали мне, что я могу идти, вернуться домой.
Из окна — молочный свет.
— Я должен задать вам несколько вопросов. Это важно.
Она кивнула. Вспышка: струйка слюны, накануне ночью, на PAV, косо стекает у нее изо рта, в то время как колесо замедляет свой ход, а она уже больше ничего не чувствует.
Лопес:
— Я хотел спросить вас об Ишмаэле.
Глаза ее округлились. Она нахмурила лоб. Кожа была прозрачная, тонкая. Голубые вены едва заметно бились под кожей.
— О ком вы говорите?
— Ишмаэль.
На лбу ее, в самом центре, появилась складка. Молчание. Она покачала головой:
— В группе нет иностранцев.
Вспышка: Лауру Пенсанти снимают с колеса — мягкий мрамор, — маленькие алые ручейки текут по рукам, как слезы, плачущее тело.
Лопес:
— О какой группе вы говорите?
— О группе, которая собиралась вчера вечером.
Замешательство. Нежность и жажда.
— Простите, но что вы ищите, инспектор?
— Ишмаэля. Я ищу Ишмаэля.
Женщина отложила в сторону рубашку. Глубоко вздохнула. Лопесу все это показалось похожим на оживший давний сон. Ему казалось, будто она говорит с колеса, издалека.
— Говорю вам, инспектор: это серьезная группа. Инженер строг. Он следит за безопасностью среди нас. Мы знаем друг друга. У нас есть желания. А также отчаяние. Мы их удовлетворяем. Мы все делаем добровольно. И мы знаем друг друга. В группе нет никого по имени Ишмаэль.
Впечатление: она говорит правду. Лопес уточнил:
— Там был ребенок, под конец. Перед нашим вторжением ваш Инженер, который так дорожит безопасностью, принес ребенка.
— Это невозможно. — Она пульсировала, словно вена. Он тоже.
— Там был ребенок.
— Там никогда не было детей. Там никогда не будет детей. Это игра для взрослых. Как я вам уже говорила, мы все делаем добровольно.
— Вы потеряли сознание.
Еще одна вспышка: яркие четкие тонкие опущенные веки, бессильные руки и ноги, когда ее снимали с колеса.
— В это время принесли ребенка.
— Кто он?
— Мы этого не знаем. Какой-то человек забрал его с собой.
— Как выглядел этот человек?
— На нем была маска. Из кожи.
— На всех надеты маски, когда мы играем.
Она говорила об этом как о чем-то далеком, безжизненном — о морской раковине, об ископаемом. О чем-то давнем, что не могло касаться ее.
— Вы обычно носите маску, синьорина Пенсанти?
— Обычно нет.
Вспышка: она все кружится и кружится, начинает терять кровь, ничего не чувствует, охваченная болью. Лопес почувствовал облачко неловкости.
— В скольких… встречах вы принимали участие?
Она не улыбнулась. На мгновение она, казалось, упала духом. Лопес увидел, как дрожат в полусне очертания ее нежности. Она ответила ему:
— Пару лет я посещаю эту группу. Это была моя первая PAV.
Она снова подняла голову, пристально посмотрела на него — молчаливый, бесконечный вызов.
Лопес посмотрел на свои руки. В ноздрях он чувствовал жжение кокаина. Спинка языка была шершавой, горькой.
— Итак, за два года вы никогда не видели, чтоб в собраниях принимали участие дети.
Она:
— Никогда. Я обычно принимаю участие в наиболее приватных встречах, как уже говорила. Мы не педофилы. Мы не делаем ничего противозаконного.
Лопес: снова очищающий вкус кокаина. Догадка.
— Синьорина Пенсанти, если я вас спрошу о «главной роли», это словосочетание имеет какое-либо значение для вас?
Он подумал о Ребекке, которая, по словам Боба, «отлично подходит на главную роль».
Лаура Пенсанти покачала головой:
— Это не садомазохистская терминология.
Он ничего от нее не добьется. Она ничего не знает. Инженер держал всех в неизвестности. Никто ничего не знал об Ишмаэле. Лопес как зачарованный глядел на блестящие складки рубашки, на легкую выпуклость подушки. Он обернулся к ней.
— Ничего. Прошу прощения зато, что побеспокоил вас.
Он поднялся, вдруг ощутил усталость в затылке. Она все еще вращалась и вращалась, покинутая, в его мыслях.
Она следила за ним, стоя возле кровати, пока Лопес устало тащил алюминиевый стул к стене. Когда он обернулся, она сказала ему:
— Спросите меня.
Лопес побледнел, как будто втайне знал что-то, сам об этом не догадываясь.
— О чем я должен спросить?
Она наклонила голову, скользнула взглядом по простыне, снова подняла глаза на Лопеса.
— Почему я это делаю. Спросите меня, почему я это делаю.
Лопес продолжал стоять — безжизненное тело, — он чувствовал, что ничего не чувствует. И он спросил ее почему, почему она это делает.
Они открылись друг другу.
Они раскололись на части.
Лопес забыл имя Ишмаэля.
Они продолжали говорить еще час.
Они разделили между собой темноту.
* * *
Когда в полдень, в аэропорту, он попытался вздремнуть на узком жестком кресле незадолго до того, как объявили рейс на Гамбург, слова Лауры Пенсанти кружились в нем, как лучистый рой, и пока он шел к самолету по висящему в небе наклонному трапу, он чувствовал, как теряет внутреннее равновесие из-за нежности, которая расслабляет его, чувствовал, как что-то тайное охватило его и ведет далеко.
Маура Монторси
Нет ничего более прекрасного, чем заниматься сексом с грустной женщиной.
Рей Лорига. «Токио нас больше не любит»
