— Так ты дал ему то, что он требовал? — спросил Уинстон.
— И да и нет.
— Не понял, дал или нет?
— Дал, но он требует еще.
— Н-да… — Уинстон снова пригубил пиво. — Обычное дело. Ты что, не знал, что такие люди всегда требуют еще?
— Не знал. Меня шантажируют в первый раз.
Уинстон чуть не рассмеялся.
— Извини, Чарлз. Я понимаю, тебе не смешно. Просто очень трудно представить: ты и в таком дерьме. — Он поднял стакан и сдул пену. — И что ты собираешься делать?
Вот наконец вопрос на миллион долларов.
— Не знаю. Что я могу поделать? Мне нечем платить. У меня нет таких денег.
— Н-да… Значит, позволишь ему обо всем рассказать жене? — Уинстон перебрал все возможности, однако выбрал неправильный вариант. — Ну и черт с ним. Жена тебя любит — так? Ну сходил налево. С кем не бывает? Простит.
— Не думаю. Она меня не простит. Не сможет. При том, что больна наша дочь и прочее.
Я объяснил «прочее»: Лусинда тоже отказывается рассказать о нашей связи мужу, и я не в состоянии предать ее снова.
— Проклятие, — буркнул после долгого молчания Уинстон. — У тебя выдалась пара паршивых месяцев. — Он имел в виду и мою отставку от выгодного проекта. Похоже, об этом судачили даже в экспедиции. — И что ты намерен делать?
Он задал вопрос так тихо, будто обращался к себе. Словно представлял себя в моей ситуации и прикидывал, как бы поступил сам. Наверное, именно тогда он понял, почему я отмерил по морозу четыре квартала и теперь угощал его пивом. И подумал: «На его месте я бы надрал шантажисту задницу. Я бы его убил». Но не стал предлагать этот выход мне, потому что я совсем не мужественный тип. Для столь отчаянного шага нужно хотя бы однажды замарать руки чужой кровью. Разве не так?
— Какого дьявола ты хочешь от меня?
— Я надеялся…
— На что? — перебил он. — На что ты надеялся?
— Что ты мне поможешь.
— Ты надеялся, что я тебе помогу? — повторил он, словно эхо, но на этот раз не потому что не мог поверить моим словам, а как раз наоборот — потому что сразу поверил.
— …Сидни Блек ведет мяч вперед… — услышал я голос телевизионного комментатора. Матч, судя по всему, достиг кульминации. Австралийские зрители вскочили на ноги и ревели, требуя победы.
— Ты мне нравишься, Чарлз, — проговорил Уинстон. — Ты нормальный парень. У тебя больная дочь, я тебе сочувствую. И по поводу шантажа тоже. Но ты мне не брат, согласен? Даже не близкий друг, для которого я сделал бы почти что все. Но если бы даже он потребовал от меня то, о чем, по-моему, мечтаешь ты, я бы послал его подальше. Надеюсь, мы поняли друг друга?
— Я просто подумал: может быть, ты мог встретиться с ним?
— Встретиться с ним? На кой ляд? Что я должен ему сказать? Будь паинькой и перестань досаждать моему приятелю? И когда мне это потребовать: до того или после того, как начищу ему за тебя задницу?
Уинстон явно не страдал отсутствием сообразительности. Как-никак средний балл 3,7. И хотя он когда-то травил себя наркотиками, на мозге это не отразилось.
— Я бы тебе заплатил, — проскулил я.
— Ты бы мне заплатил. Как мило с твоей стороны. Потрясающе!
— Десять тысяч долларов. — Я назвал сумму от фонаря. Десять тысяч я отдал Васкесу, поэтому мне показалось в самый раз. Снова из фонда Анны. Но может быть, найдется способ его пополнить…
— Десять тысяч или что? — спросил Уинстон.
— В каком смысле? — Я отлично понял, что он имел в виду. Но старался обойтись без угроз.
— Или что? — повторил Уинстон. — Если я не возьму твои десять тысяч? Признаю, десять тысяч для меня большие деньги. Но если я откажусь — что тогда?
— Слушай, Уинстон… я прошу тебя только…
— Ты просишь меня совершить тяжкое преступление. И я не совсем понимаю, почему ты надеешься услышать «да». — Я промолчал, и он продолжил: — А какое условие поставил он? Насильник. Шантажист.
— Ты о чем?
— Когда он потребовал денег, он сказал: заплати мне столько-то. Иначе… Примерно так? Вот и я спрашиваю об этом «иначе».
— Ты меня не понимаешь.
— Я тебя превосходно понимаю. Ты не просишь у меня денег, ты мне их предлагаешь. Ясно. Чрезвычайно щедро с твоей стороны. Но если я откажусь, если скажу: «Спасибо, не надо», — какая у меня альтернатива?
Он хотел, чтобы я произнес: «Я застукал тебя на краже. Я застукал тебя на краже и могу донести. Разносить почту занятие не из приятных. Но в тюрьме еще хуже. Согласен?»
Я мог сколько угодно угощать его пивом и изображать старинного друга. Но это была не дружба — я хотел его использовать.
Но боялся выговорить нужные слова.
Рассчитывал: Уинстон сделает все в благодарность за то, что я позволил ему сорваться с крючка. Поможет мне сорваться. Десять тысяч долларов — всего лишь хитрость. Но он требовал, чтобы я пригрозил ему. А я не мог.
Далеко мне было до Васкеса.
— Десять тысяч, гм…
Уинстон взглянул на телевизор, который сообщил: «…Довер проходит по левому краю…» Посмотрел на пьяницу, приподнявшего голову и вновь уронившего на стойку, и постучал ногтем по краю пивного стакана — динь-динь-динь — словно легкий ветерок тронул колокольчики. Затем повернулся ко мне и сказал:
— Хорошо. — Вот так просто. — Прекрасно. Я это сделаю.
Глава 25
Я позвонил Тому Муни и сказал, что хотел бы с ним кое о чем переговорить.
О музыкальном сопровождении.
Шла трехдневная рабочая неделя между Рождеством и Новым годом. Время, когда люди стараются привести в порядок дела и преисполняются благими намерениями на следующий год. Например, сбросить несколько лишних фунтов. Именно так я сформулировал свое обещание. Меня гнули к земле примерно сто восемьдесят фунтов веса, и я хотел избавиться хотя бы от какой-то их части.
Том появился на пять минут раньше и устроил настоящее представление со сниманием пальто и закрыванием двери.
— Так о чем ты хотел поговорить? — спросил он.
— Об откате, — ответил я.
Наверное, я сказал это слишком в лоб, потому что он медленно откинулся в кресле. Должно быть, существовал определенный код, на котором посвященные говорили о подобных делах.
— Откат — это что? — изобразил недоумение Том. — У нас, кажется, не Профсоюз водителей грузовиков[398]? Насколько я помню, мы снимаем рекламу.
— Студия «Ти энд ди», — объяснил я. — Вы что, и песенки сочиняете?
— У нас полный комплекс услуг. Чего бы это ни стоило.
— И сколько стоит эта?
— Ты видел последний ролик Робертса? Он выглядит смешным, потому что хочет меня рассмешить.
Но мне в тот день было не до смеха.
— И как долго это продолжалось? Твой мухлеж с Дэвидом?
— Послушай, Чаз, ты пригласил меня на допрос? Если так, то значит, я что-то недопонял, когда ты мне позвонил. Мне показалось, мы должны были встретиться по другому поводу. Поправь меня, если я ошибаюсь.
Я покраснел. Может, тайный язык в самом деле существовал? Может, я даже его знал, но не умел на нем изъясняться? Сначала с Уинстоном в баре. Теперь здесь. Я позвонил Тому не затем, чтобы его обличать. И даже не затем, чтобы выпытывать грязные подробности. Я хотел, чтобы перепало и мне. Намеревался сказать: «Учтите и меня».
Наверное, самое время сбросить маску морального превосходства. Вот что подразумевал Том. И скорее всего был прав.
— Двадцать тысяч, — сказал я.
И сам удивился, как это сорвалось у меня с языка. Двадцать тысяч — простая констатация факта — ни уверток, ни визгливых клянчащих ноток в голосе. Двадцать тысяч, из них десять я пообещал Уинстону, а с другими десятью уже расстался. Но все-таки я слегка смутился: правильно ли обстряпываю дельце, не следовало ли перекинуть через стол обрывок бумаги с нацарапанной карандашом цифрой?
Том улыбнулся. Ты же один из нас, говорила его улыбка.
Я почувствовал укол совести, но не такой сильный, как предполагал. Неужели все так и бывает? Теряешь себя по капельке, и вдруг — ты уже не ты. А кто-то другой, носящий твое имя, спящий с твоей женой, обнимающий твоего ребенка. Кто угодно, но только не ты.
