Я опустила глаза, уставившись на кубики льда на полу, которые уже начали подтаивать.
Ни один из нас не нарушил паузы. Ни один не пошевелился. Я не знала, что сказать.
Потом я услышала свой голос, мягкий и тихий:
— Не вини меня, если она расстроится.
Пауза. Потом прошелестел его голос:
— Все-таки я виню тебя. — Он шумно вдохнул, потом выдохнул. — Я считал тебя соседской девчонкой, — сказал он.
Я приготовилась к продолжению.
— А теперь глаза бы мои тебя не видели.
Я крепко зажмурилась, вдохнула холодный воздух, веющий ото льда. И мне вспомнился не день нашей свадьбы, не та ночь, когда родилась Оливия, а утро, когда мы собирали клюкву в Нью-Джерси: Оливия в резиновых сапожках, лоснящаяся от солнцезащитного крема, визжит и смеется; над головой высокие небеса, припекает сентябрьское солнце; вокруг обширное море красно-розовых ягод. У Эда полные пригоршни клюквы, его глаза блестят. Я сжимаю липкую ладошку нашей дочери. Помню, как мы едва не провалились в болото, сильно промочили ноги.
Я подняла взгляд, посмотрела в глаза Эда, в эти темно-карие глаза. «Совершенно обыкновенные», — уверял он меня на втором свидании, но мне они казались красивыми. И я считаю так до сих пор.
Он тоже взглянул на меня. Между нами тарахтел автомат с кубиками льда.
Потом мы пошли рассказать все Оливии.
Глава 31
ВрачПришел: Потом мы пошли рассказать все Оливии.
Я выжидаю. О чем еще Лиззи захочет узнать? Сколько я смогу выдержать? Я уже чувствую, как болит сердце в груди.
Проходит минута, но ответа по-прежнему нет. Наверное, это слишком болезненно для Лиззи: я говорю о расставании с мужем, — тогда как она потеряла своего безвозвратно. Интересно…
БабуляЛиззи вышла из чата.
Я таращусь на экран.
Теперь мне придется в одиночку вспоминать окончание истории.
Глава 32
— Вам не тоскливо здесь в одиночестве?
Я резко просыпаюсь от этого вопроса, заданного спокойным мужским голосом. С трудом разлепляю веки.
— Наверное, я родилась одинокой.
Теперь это женский голос. Бархатное контральто.
В моей памяти мелькают светлые пятна и тени. Это «Черная полоса» — Боги[663] и Бэколл бросают друг на друга через кофейный столик томные взгляды.
«По этой причине вы посещаете судебные разбирательства убийств?»
На моем кофейном столике — остатки моего ужина: две выпитые до дна бутылки мерло и четыре баночки пилюль.
«Нет. Я пошла потому, что ваше дело напоминало дело моего отца».
Я ударяю по клавише пульта. Снова ударяю.
«Я знаю, он не убивал мою мачеху…»
Экран телевизора погружается во тьму, а вместе с ним вся гостиная.
Сколько я выпила? Точно — две бутылки. Плюс за обедом. Много вина, должна признаться.
И лекарства. Нужное ли количество я приняла утром? Те ли таблетки я взяла? Знаю, последнее время я небрежна. Неудивительно, если доктор Филдинг считает, что мне становится хуже.
— Плохо себя ведешь, — распекаю я себя.
Я заглядываю во флаконы. Один из них почти пустой, на дне притаились у стенки две белые пилюльки.
Господи, как я пьяна.
Я поднимаю глаза, смотрю в окно. Снаружи темно, глубокая ночь. Озираюсь по сторонам в поисках телефона, не могу его найти. Дедушкины часы, маячащие в углу, громко тикают, словно пытаясь привлечь мое внимание. 21:50.
— Девять пятьдесят, — произношу я вслух. Звучит неважно. Попробуем так: без десяти десять. — Без десяти десять. — Лучше. Я киваю часам. — Спасибо, — говорю я им.
Часы важно взирают на меня.
Пошатываясь, иду в кухню. «Пошатываясь» — не так ли описала мою походку Джейн Рассел в тот день, когда я вышла на улицу, чтобы прогнать маленьких паршивцев, которые швырялись яйцами? Пошатываясь… Это что-то из «Семейки Аддамс». А, неуклюжий дворецкий[664]. Оливии нравится музыкальная тема из фильма: «Щелк, щелк».
Я хватаюсь за кран, подсовываю под него голову, рывком поворачиваю рукоятку к потолку. Тугая струя белой воды. Ловлю ртом воду, глотаю.
Провожу рукой по лицу, ковыляю обратно в гостиную. Мои глаза блуждают по дому Расселов. Вижу призрачное свечение компьютера Итана, паренек склонился над столом. Кухня пуста. А вот их гостиная, веселая и яркая. И вот и Джейн, сидит в белоснежной блузке на полосатом канапе. Я машу рукой. Она меня не видит. Снова машу.
Нет, не видит.
Одна нога, потом другая, и снова первая. Потом вторая — не забудь про вторую. Я валюсь на диван, склоняю голову к плечу. Закрываю глаза.
Что случилось с Лиззи? Не сболтнула ли я что-то не то? Я невольно хмурюсь.
Передо мной простирается сверкающее на солнце марево клюквенного болота. Оливия берет меня за руку.
На пол падает ведерко со льдом.
Пожалуй, досмотрю фильм.
Я открываю глаза, выуживаю из-под себя пульт. В динамиках звучит органная музыка, и вот Бэколл играет с кем-то в прятки. «У тебя все будет хорошо, — обещает она. — Потерпи, надейся на лучшее». Сцена операции — Боги под наркозом, перед ним дьявольской каруселью кружатся призраки. «Теперь лекарство у тебя в кровотоке». Гудит орган. «Впусти меня. — Агнес Мурхед постукивает по объективу камеры. — Впусти меня». Колеблется пламя… «Огоньку?» — предлагает таксист.
Огонек. Я поворачиваю голову, смотрю на дом Расселов. Джейн по-прежнему в гостиной, встала с дивана и беззвучно кричит.
Я кручусь на вращающемся кресле. Играют струнные, пронзительно звучит орган. Мне не видно, на кого она кричит, — стена дома загораживает другую часть комнаты.
«Потерпи, надейся на лучшее».
Она действительно вопит, ее лицо стало пунцовым. Я замечаю свой «Никон» на кухонной стойке.
«Теперь лекарство у тебя в кровотоке».
Поднимаюсь с дивана, иду в кухню, сжимаю камеру в руке. Подхожу к окну.
«Впусти меня. Впусти меня. Впусти меня».
Я подношу камеру к глазам. Расплывчатое пятно. Потом в видоискателе появляется нечеткий силуэт Джейн. Поворот объектива, теперь вижу ее отчетливо, даже замечаю мерцание медальона. Глаза ее прищурены, рот широко открыт. Она тычет в воздух пальцем. «Огоньку?» Тычет снова. Выбившаяся прядь волос падает на щеку.
Не успела я дать крупный план, как Джейн метнулась в сторону и пропала из поля зрения.
«Потерпи». Я оборачиваюсь к телевизору. Снова Бэколл, едва не мурлычет.
— Надейся на лучшее, — говорю я вместе с ней.
Опять поворачиваюсь к окну, подношу к глазам «Никон».
Джейн вновь входит в кадр — но идет медленно, странно. Спотыкается. На блузке сверху темно-красное пятно. Пока я смотрю, оно расползается, стекает к животу. Джейн шарит руками по груди. Там застряло что-то тонкое, серебристое, похожее на рукоятку.
Это и есть рукоятка.
Теперь кровь поднимается к горлу Джейн, омывает его красным. Рот у нее безвольно приоткрыт, она морщит лоб, будто чем-то смущена. Слабо сжимает рукоятку рукой. Другую руку протягивает вперед, в сторону окна.
Она указывает прямо на меня.
Я роняю камеру, чувствую, как она сползает по ноге на ремешке, который я стискиваю изо всех сил.
Джейн опирается согнутой рукой об окно. Глаза широко открытые, умоляющие. Она шевелит губами, говоря что-то, но я не слышу, не понимаю по губам. Кажется, время остановилось. И вот она прижимает ладонь к окну и валится набок, оставляя на стекле яркую кровавую полосу.
Я сражена наповал.
Я не в силах пошевелиться.
В комнате тишина. Мир замер.
А потом, снова ощутив вялый ход времени, я начинаю двигаться.
Круто поворачиваюсь, стряхиваю с руки ремешок камеры, бросаюсь через комнату, ударившись бедром о кухонный стол. Спотыкаясь, подбегаю к стойке и срываю трубку с базы. Нажимаю кнопку.
Ничего. Глухо.
Вспоминаю, что Дэвид что-то об этом говорил. «Ваш телефон не подключен».
