— Нет, не думаю. Не знаю.
— Ты сумеешь раздобыть конверт со штампом Министерства стекольной промышленности и написать на нем: СРОЧНО. ЛИЧНО ПОСЛУ?
— Думаю, что да. Конечно, да. — Она вроде бы малость очухалась и стала соображать, что к чему. Ее печальные глаза моргали медленно и задумчиво, она с отсутствующим видом потирала бомбу своей груди. Потом встала, накинула на себя халат и пошла в другую комнату искать бумагу, ручку и какую-нибудь отцовскую одежку. А затем — в кухню, варить кофе.
Я сидел в постели, курил и перебирал в уме все варианты провала. Я испытывал глубокое чувство вины и благодарности к этому гигантскому созданию. Кроме некоторых опасений по поводу того, чем это может грозить ей и ее отцу, она ни разу не отказала мне ни в помощи, ни в щедрой нежности; А ведь у нее все шансы закончить свои дни в лагере! Я был просто восхищен ею. Я поднялся с постели, влез в свои крестьянские штаны и прошел в кухню. Она стояла у плиты и варила кофе. Тут я неуклюже обнял ее за плечи, поцеловал в шею.
Откинувшись назад, она прижалась ко мне, но не повернулась и не заговорила. Я снова ее поцеловал, очень нежно, и, почувствовав, как вздрагивают ее плечи, со страхом понял, что она плачет.
— Власта?
Она покачала головой.
— Что с тобой, Власта?
— Ничего. Я вижу тебя в последний раз, — сказала она.
— Перестань, Власта! — фальшиво воскликнул я. — Может, мы еще встретимся. Я всю жизнь буду о тебе думать.
Господи, если бы я только мог отсюда исчезнуть, если бы мне только позволили думать о чем-то другом! Но пока было то, что было…
Она вынула из кармана халата носовой платок и печально высморкалась:
— Пиши свое письмо, Николас.
Я пошел в гостиную и стал писать, а она принесла кофе и села рядом на диван.
— Ты номер паспорта указываешь?
Да, я его указал, одновременно со всякими другими подробностями, и все это вместе выглядело такой фантасмагорией, что и поверить трудно.
Она еще помолчала, глядя на меня.
— А формула? Ее ты тоже указываешь?
— Нет, — коротко ответил я, не позволяя себе даже думать о том, насколько невозможно ей все это объяснить.
— Мне не страшно, Николас. Для меня это не опасно. Ты обо мне не думай.
— Да нет же, Власта. Никакой формулы нет. Ее просто не существует.
— Можешь ничего мне не говорить, если не хочешь.
— Ладно, — сказал я и вдруг почувствовал, что диван слегка дрожит. Она снова плакала. — Эй, Власта, ты чего?
Она положила голову мне на плечо и тихо, но горько зарыдала. Я неуклюже обнял ее за плечи.
— Ты думаешь только обо мне. Но ты же сам сказал, что они тебя убьют, если найдут эту вещь.
— Нет, Власта, все не так. Нету у меня этой чертовой штуки.
— Я люблю тебя, милачек. И ненавижу себя за то, что не могу толком ничего для тебя сделать.
— Ты не можешь мне помочь больше, чем помогаешь сейчас!
— Купчик мой, мне делается плохо при мысли, что в этой ужасной стране тебе грозит опасность! Позволь мне разделить ее вместе с тобой. Разреши мне передать эту вещь!
Я в бешенстве закатил глаза. Эта потрясная девица так тупа, что втемяшить ей что-то в голову просто невозможно!
— Милая Власта, — нудно начал я, — нету у меня никакой формулы. Да и вообще это не важно. Я говорю тебе правду.
— Ты это говоришь, чтобы меня успокоить, милачек, — сказала она, глядя на меня полными слез глазами. — Кому же ты мог ее отдать? Только старенькой няне, но она ведь умерла. Или ее мужу. Неужели ему ты доверяешь больше, чем мне?
— Да конечно же нет! Я его и не помню! — Разумеется, это было бесполезно, но я все же сделал еще одну попытку. — А насчет формулы, Власта, — это была не та формула, о которой я говорил. Это было кое-что другое. И я от этого избавился. Я ее потерял. Сейчас я хочу только одного — попасть в посольство. И только ты можешь мне в этом помочь, Власта! Ну пожалуйста, поверь мне, милачка!
Я говорил, говорил и сам так разволновался, что стал покрывать поцелуями ее необъятное, залитое слезами лицо. Но не был уверен, что она мне верит, потому что ее печальные глаза выражали лишь восхищение невероятным благородством моих речей.
Было четыре утра, а ей вставать в семь. Письмо можно закончить и утром. И потому мы снова легли. В постели она казалась все еще напуганной и тяжеловесно волнующей. Я вдруг испытал какую-то внутреннюю дрожь и смятение. Было что-то жалостное и гнетущее в ее нашептывающих объятиях — что-то вызывающее тревогу. «Нет, не в них, — думалось мне. — В чем-то другом». В чем-то, чего я не мог уловить. Эта тайна обволакивала меня, как облако, витая на краю сознания. Я попробовал понять, что же это такое, и не смог. И заснул в ее объятиях, испытывая то же странное ощущение.
Глава 44
Высокий эсэнбешник припер меня к шкафу так, что я не мог шевельнуться. Одной рукой он держал меня за подбородок, а другой изготовился съездить по морде. Он глядел на меня задумчиво, без коварства, и я слышал собственное хрюканье всякий раз, как пытался поднять голову. Пот градом катил по лицу. Я был в крови, меня мутило, а тот все бил и бил, и с ним был другой, коротышка, который спокойно выжидал, чтобы приступить к допросу. Но я больше не мог этого вынести. Не хотел терпеть избиение. Шея, прижатая к шкафу, затекла и наполовину сломалась, и я решил: ну и пусть, доломаю ее до конца, и черт с ней! Больше он меня бить не будет! Я вывернул шею набок, сломав ее, а сам ушел, уплыл, выплеснулся из номера в черноту Баррандова.
Ее локоть упирался мне в подбородок. Я от нее отодвинулся, когда смотрел весь этот жуткий бред. Она крепко спала в душной постели, а я лежал рядом, думая: о господи, все еще ночь! Ну и ночка! А их вопросы все стучали и стучали у меня в мозгу. КОМУ ВЫ ЕЕ ОТДАЛИ? ВЫ ОБЯЗАНЫ НАМ ЭТО СКАЗАТЬ! СЕЙЧАС ИЛИ ПОТОМ — ЭТО КАК ВАМ БОЛЬШЕ НРАВИТСЯ. МЫ ЗНАЕМ, ЧТО ВЫ ЕЕ КОМУ-ТО ОТДАЛИ. КОМУ ЖЕ ВЫ ДОВЕРЯЕТЕ БОЛЬШЕ, ИМ ИЛИ НАМ? МОЖЕТ, ВЫ ОТДАЛИ ЕЕ МУЖУ ТОЙ СТАРУХИ, ВАШЕЙ НЯНЬКИ?
«Да нет же, — думал я с болезненно бьющимся сердцем, — это ведь не они, а Власта! Эта дуреха которая все нудила и нудила одно и то же».
Все они нудят и нудят про эту формулу. Какое мне до нее дело, если моя жизнь висит на волоске? Они все тут страдают коллективным бредом, в этой дикой стране, ей-богу! Все они мыслят одинаково. Может, так, по их пониманию, должен чувствовать себя каждый гражданин. Все — во имя формулы, во имя лозунга, во имя отечества.
Мощное примитивное создание крепко спало рядом со мной — непостижимая славянка, мечтающая покинуть эту страну и в то же время по всем признакам — ее частица. С такой готовностью страдать, испытывать себя на «прочность»… И еще с одной чертой, характерной для всех «рук и умов», — желанием, чтобы в тебе непременно увидели преданного друга. Неужели я верю ей меньше, чем мужу моей старой няньки, только потому, что он мужчина?!
«Постой-постой, — подумал я вдруг с колотящимся сердцем, — а кто ей сказал про мою старую няньку? Кто и когда, черт побери, упоминал об этой старухе?»
Я стал лихорадочно перебирать в памяти все наши разговоры с этой девицей. Про няньку мы не говорили. Вообще не было ситуаций, в которых можно было бы вспомнить про няньку! Вдруг внутри у меня что-то екнуло, и я осознал, что же мне так мешало уснуть.
Этой девице было известно то, о чем я ей никогда не говорил.
«О, боже, — подумал я, — что-то здесь сильно не так!» И тут же увидел целую вереницу этих «не так».
Эта просторная вилла на двоих — на нее и отца, когда в городе такая страшная проблема с жильем. И звонок в час ночи. И ее настойчивые расспросы по поводу этой долбаной формулы.
Я рывком сел в постели. Она тоже проснулась. Но не пошевельнулась. Просто изменился ритм ее дыхания. Теперь-то я понимал, кто она такая. Зубы у меня выбивали дробь. Я спустил одну ногу с постели.
— Ты куда, милачек?
— В туалет.
— Где выключатель, знаешь?
О да, где выключатель, я знал. Я вошел туда, весь дрожа, но света не зажег, подозревая, что дом оцеплен полицией. А эти ее слезы, эта пресловутая славянская печаль, дрожащая в ее голосе! Может, она и правда по-своему ко мне привязалась, но это не помешает ей выполнить свой долг. А я-то хорош, попался на крючок!
