Женщина протянула ему руку.
— Хелен Морган, — представилась она. Рукопожатие было крепким, но не болезненным.
— Патрик, Патрик Вейш. Мне жаль, что наше знакомство состоялось при таких обстоятельствах.
Хелен кивнула.
— Вы не получали известий от отца или моей дочери? — вырвалось у нее.
Тот покачал головой:
— К сожалению, нет. Я еще раз связался со своим другом из службы безопасности полетов и попросил его узнать побольше о маршруте вашей дочери, но пока еще жду от него ответа. Полиция не сказала вам ничего полезного?
— У них то же самое. Они тоже пытаются разузнать побольше. Это просто ужасно! Все такие спокойные… Полицейский в разговоре со мной назвал Мэйделин «маленькой бунтаркой». Это же кошмар!
Патрик Вейш понимающе кивнул.
— На фотографии, которую вы только что рассматривали, изображены мы с отцом. На благотворительном балу, четыре года назад.
— Простите, я не хотела проявлять чрезмерное любопытство…
Хозяин дома поднял руки, успокаивая ее:
— По телефону вы спросили меня, представляю ли я себе, с чем могут быть связаны слова «красавица и чудовище». Посмотрите на эту картину. Это тоже мой отец. Портрет написан через два года после того, как была сделана та фотография, которую вы видели. — И он указал на картину маслом, которая висела высоко над камином, из-за чего Хелен заметила ее только теперь.
Взглянув на нее, она невольно вздрогнула. Там было изображено чудовище. Но уже в следующее мгновение она отбросила эту мысль. В человеке на портрете она узнала Павла Вейша. Те же глаза. И лишь бесстрашие, которым он лучился на фотографиях, исчезло из его взгляда. Те же белые зубы, блестящие за слегка приоткрытыми губами. Вот только все остальное выглядело совершенно иначе. Словно на мужчине была резиновая маска. Кожа напоминала латекс, вместо аккуратной прически блестела лысина, покрытая шрамами, как и его лицо. От носа остались лишь два отверстия в плоти. Шея, похожая на шею девяностолетнего старика, была спрятана за воротником рубашки, обвитым галстуком, узел на котором был таким огромным, словно кто-то с его помощью пытался удержать это создание в одежде.
Хелен перевела взгляд на Патрика Вейша, наблюдавшего за ней.
— Примерно так же реагирует на него большинство людей. Авария вертолета неподалеку от Аспена — мой отец был единственным, кто выжил тогда. Но шестьдесят процентов его кожи сгорело.
Хелен судорожно сглотнула.
— Такой контраст по сравнению с другими его фотографиями… — Это была жалкая попытка оправдать свою несдержанность.
— Думаю, именно этот контраст он и пытался запечатлеть, выставив фотографии. — В голосе Патрика Вейша прозвучало нечто, чего Хелен никак не ожидала: горечь. — После аварии он очень изменился. И я имею в виду не только внешность. Вообще все. Он вернулся сюда, в Польшу, спрятался от всего мира.
Хелен кивнула. Ей показалось, что она понимает Павла Вейша. Достаточно было вспомнить свою реакцию, за которую ей по-прежнему было стыдно: должно быть, жизнь стала для него настоящей пыткой. Однако, судя по всему, старший Вейш подошел к вопросу серьезно, иначе он не стал бы увековечивать свои ожоги в масле и вывешивать картину именно в приемной.
И все же представить себе, чтобы Мэйделин влюбилась в такого человека, было просто невозможно. Даже сама мысль об этом была невыносима для Хелен.
— Вы пытаетесь понять, как это случилось, чтобы ваша дочь и мой отец оказались вместе, верно? — Патрик Вейш бросил на нее пристальный взгляд.
— Вашему отцу шестьдесят шесть, а Мэйделин — шестнадцать, — снова оправдываясь, произнесла она.
— Пойдемте со мной, я покажу, где я нашел ваше имя и имя вашей дочери. Или вы хотите сначала немного отдохнуть? Я совсем забыл, что вы уже давно на ногах.
— Как я могу сейчас спать? — отозвалась она.
На миг ей показалось, что на лице Вейша промелькнуло некоторое облегчение. Он обернулся к узкой двери между двумя книжными шкафами, почти незаметной.
— Прошу вас, сюда.
Следуя за ним, она почувствовала желание бросить на портрет последний взгляд. Хотя Павел Вейш очень сильно обгорел, на картине он действительно улыбался. И от этой улыбки по спине бежали мурашки.
Глава 17
Лейпциг
— Бессмысленно, просто бессмысленно. — Комиссар уголовной полиции Манфред Либерманн покачал головой и потер лицо руками.
— Я же говорю: левый экстремист. Это направлено против города. Возможно, из-за отвергнутых беженцев. — Файгель отпил чаю.
— Везде у тебя левые экстремисты. Ты сказал бы так, даже если бы стену разрисовали свастикой. Ты и в этом случае списал бы все на леваков. — Либерманн скривил губы в насмешливой улыбке.
— Да отстаньте вы от меня! — возмутился Файгель и шумно водрузил стакан с чаем на стол в конференц-зале. — Говорю вам: вы серьезно недооцениваете опасность слева. На семинаре в Геттингене…
— Да перестань ты рассказывать про свои семинары! — перебил его Либерманн. — Только из-за того, что когда-то ты состоял в нацистском футбольном клубе, дружил с правыми ребятами…
— Хватит ссориться! — послышался строгий голос женщины лет сорока. У нее была спортивная фигура, она носила узкие джинсы и белую блузку. — Давайте снова вернемся к фактам. В конце концов, мы собрались ради того, чтобы устроить мозговой штурм.
Либерманн весело усмехнулся.
— Мозговой штурм, — передразнил он ее. — Ох уж мне эти ваши полицейские глупости! Факты очень просты: ратуша без башни, один пьяница, если он вообще когда-нибудь проснется, будет иметь величайшее похмелье в своей жизни, и вся площадь в обломках. И это — посреди Лейпцига, так сказать, на коленях у мэра.
Он изобразил взрыв, картинно взмахнув руками.
— Кому, черт возьми, может понадобиться взрывать ратушу, если не левым? — вставил Файгель.
— Правым? — усмехнулся Либерманн.
— Ах, да хватит уже, Манфред! — Файгель пренебрежительно махнул рукой.
— Как бы там ни было, сработано чисто. Техники говорят, что башню буквально вырвало с корнем, словно орудовали скальпелем.
— Каким скальпелем? — недоверчиво переспросил Либерманн. — Что за дерьмо, Сабина! Ее просто взорвали. Идиоты прикрепили взрывчатку на дверь, и — бумм! — ее оторвало. Это не имеет никакого отношения к скальпелю.
— А если они действительно хотели взорвать только башню? — спросила у него коллега, упершись руками в бока.
Она стояла перед маркерной доской, на которой последние полчаса аккуратным почерком записывала все идеи.
— Зачем кому-то взрывать одну только башню лейпцигской ратуши? — В этом Файгель был с начальником согласен. — В конце концов, это вам не Биг-Бен и не Эйфелева башня.
Либерманн одобрительно кивнул:
— Если ты стреляешь в дикого кабана и случайно попадаешь точно в глаз, то не будут же все говорить: «Ага, он целился точно в глаз, обалдеть!»
Главный криминалист Сабина Штайнке нахмурилась:
— Это плохой пример, Манфред. Конечно же, так все и подумают. И если охотник умен, то он будет твердо стоять на том, что целился именно в глаз кабану.
Либерманн сокрушенно покачал головой:
— Чушь какая-то!
— Как бы там ни было, башня известна во всем мире благодаря золотому сечению, — сказала его коллега.
— Золотому сечению? — переспросил Файгель.
— Ты сколько уже живешь в Лейпциге? Возможно, тебе стоило бы побывать на экскурсии по городу. Башня разделяет ратушу по так называемому золотому сечению. Это обозначение определенной пропорции. Если нарисовать линию длиной десять сантиметров и поставить вертикальную отметку ровно на шести и восемнадцати сотых сантиметра, то линия будет разделена золотым сечением…
— Ладно, ладно, — перебил ее Либерманн. — Не надо математики, пожалуйста. Мы тут говорим о покушении с использованием взрывчатых веществ. Есть у нас что-нибудь полезное от Федерального ведомства уголовной полиции? — спросил он, обернувшись к Файгелю после короткой паузы.
