— Когда это было? — спрашивает Рассел.
— Несколько дней назад. В воскресенье. — Постойте, какой сегодня день? — Или в субботу. — Я злюсь: зачем ему знать, когда приходил Итан? — Это имеет значение?
Алистер молчит, приоткрыв рот. Потом на губах его мелькает рассеянная улыбка, и он уходит, не сказав ни слова.
Перед тем как завалиться в постель, я смотрю в окно на дом двести семь. Вот она, семья Расселов, собралась в гостиной — Джейн с Итаном на диване, Алистер в кресле напротив, о чем-то оживленно разговаривают. «Хороший муж и хороший отец».
Кто знает, что происходит в чужой семье? Никто не знает. Я поняла это, учась в магистратуре.
— Можно годами общаться с пациентом, и все же не исключено, что однажды он удивит вас, — сказал мне Уэсли, когда мы впервые обменялись рукопожатием.
Я тогда заметила, что пальцы у него желтые от никотина.
— Как это? — спросила я.
Он уселся за письменный стол, пригладил волосы пятерней.
— Вы можете услышать о чьих-то тайнах, страхах и надеждах, но помните, что все это существует параллельно с тайнами и страхами других людей, живущих в тех же комнатах. Вы ведь знаете высказывание о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга?
— «Война и мир», — сказала я.
— «Анна Каренина», но дело не в этом. А дело в том, что это неверно. Семьи, счастливые или несчастливые, разительно отличаются. У Толстого много всякой чуши. Помните об этом.
Я вспоминаю его слова сейчас, осторожно поворачивая большим пальцем кольцо наводки и выстраивая кадр. Семейный портрет.
Но потом опускаю камеру.
Среда,
3 ноября
Глава 20
Я просыпаюсь с мыслями об Уэсли.
Уэсли и тяжелое похмелье. Как в тумане спускаюсь в кабинет, потом бегу в ванную, и меня выворачивает. Неземное блаженство.
Я обнаружила, что блюю с большим мастерством. Могла бы стать профи, как говорит Эд. Один раз нажимаю на кнопку смыва, и вся гадость проскальзывает вниз. Я полощу рот, похлопываю по бледным щекам и возвращаюсь в кабинет.
На той стороне сквера в окнах Расселов никого, комнаты не освещены. Я вглядываюсь в дом, он вглядывается в меня. Похоже, мне не хватает моих соседей.
Я смотрю в южном направлении — по улице тащится видавшее виды такси, вслед за ним идет женщина со стаканчиком кофе в руке и голдендудлем на поводке. Часы в телефоне показывают 10:28. Как меня угораздило так рано встать?
Правильно, я забыла принять темазепам. Ну да, отключилась, не успев о нем вспомнить. От него приходишь в полубессознательное состояние, и на тебя наваливается непомерная тяжесть.
А теперь у меня в голове яркими вспышками мелькают картины вчерашнего вечера. Похоже на карусель из «Незнакомцев в поезде». Было ли это вообще? Да, мы откупорили вино Джейн, болтали без умолку, лопали шоколад. Я фотографировала, мы обсуждали наши семьи, я разложила на столе свои таблетки, мы выпили еще. Впрочем, все происходило в другом порядке.
Три бутылки вина — или их было четыре? Пусть так, я могу и больше, опыта хватает.
— Таблетки! — восклицаю я таким тоном, каким сыщик вскрикивает «Эврика!».
Моя дозировка! Помню, что вчера приняла двойную дозу. Наверное, мои проблемы — от таблеток.
«Держу пари, от них у тебя задница распухнет», — хихикала Джейн, когда я проглотила горсть, запив вином.
Голова раскалывается, руки трясутся. Я достаю спрятанный в глубине выдвижного ящика флакончик адвила, забрасываю в рот три капсулы. Срок годности кончился девять месяцев назад. Я размышляю о том, что за это время были зачаты и родились дети. Созданы целые жизни.
Потом проглатываю четвертую — на всякий случай.
А потом… Что было потом? Да, потом пришел Алистер и спрашивал про жену.
Движение за окном. Поднимаю глаза. Это доктор Миллер, он уходит на работу.
— Увидимся в четверть четвертого, — говорю я ему. — Не опаздывайте.
«Не опаздывайте» — таково было золотое правило Уэсли.
— Для некоторых людей это самые важные пятьдесят минут за всю неделю, — напомнит он мне, бывало, — так что, ради бога, чем бы вы ни занимались, не опаздывайте.
Уэсли Бриллиант. Я уже три месяца не справлялась о нем. Хватаю мышь и вхожу в «Гугл». Курсор мечется по полю поиска в ритме неровного пульса.
Вижу, Уэсли по-прежнему занимает тот же пост адъюнкта, по-прежнему публикует статьи в «Таймс» и разных отраслевых журналах. И разумеется, он по-прежнему практикует, хотя припоминаю, что его офис летом переехал в Йорквилл. Я говорю «офис», но на самом деле это всего лишь Уэсли и его секретарша Фиби вместе с ее картридером. И тем креслом-шезлонгом «Имз». Он обожает свой «Имз».
Тот «Имз», и ничего кроме. Уэсли не довелось жениться — его любовью было лекторство, детьми были пациенты.
— Не вздумайте сочувствовать бедному доктору Брилу, Фокс, — предупредил он меня.
Прекрасно помню: Центральный парк, лебеди, с шеями, изогнутыми в виде вопросительного знака, жаркий полдень в ажурной тени вязов. Уэсли только что предложил мне стать его младшим партнером по практике.
— Моя жизнь и так полна до краев, — сказал он. — Вот почему мне нужны вы или кто-то похожий на вас. Мы вместе сможем помочь многим детям.
Он был, как всегда, прав.
Я кликаю на картинки в «Гугле». Поискав, нахожу небольшую галерею снимков, не особенно новых, не особенно лестных.
— Я неважно фотографирую, — безропотно заметил он однажды. Его окутывал мутный сигарный дым. Ногти на сжимавших сигару пальцах слоились и были покрыты пятнами.
— Да уж, — согласилась я.
Он поднял колючую бровь:
— Вот скажите, правда это или нет: вы и с мужем так строги?
— Правда, но не абсолютная.
Он фыркнул.
— Абсолютной правды не бывает, — сказал он. — Либо правда, либо ложь. Либо реально, либо нет.
— Истинная правда, — откликнулась я.
Глава 21
— Угадай кто, — говорит Эд.
Я ерзаю в кресле.
— Это моя реплика.
— У тебя ужасный голос, бездельница.
— Голос и самочувствие.
— Тебе плохо?
— Было, — отвечаю я.
Понимаю, что не следует говорить ему о вчерашнем, но я слишком слаба. И мне хочется быть честной с Эдом. Он этого заслуживает.
Он недоволен.
— Нельзя этого делать, Анна. Хотя бы воздерживайся, когда принимаешь лекарства.
— Знаю.
Я уже жалею, что сказала.
— Нет, правда.
— Знаю, — повторяю я.
Когда он заговаривает вновь, голос звучит мягче.
— Последнее время у тебя было много посетителей, — говорит он. — Много соблазнов. — Он на время умолкает. — Может быть, эти люди с той стороны сквера…
— Расселы.
— …может быть, они на время оставят тебя в покое?
— Не сомневаюсь, что оставят, если только я не буду падать в обморок на улице.
— Им нет до тебя дела.
«А тебе нет дела до них». Готова поспорить, он так подумал.
— Что говорит доктор Филдинг? — продолжает он.
Начинаю догадываться, что Эд всегда задает этот вопрос, когда растерян.
— Его больше интересуют мои отношения с вами.
— Со мной?
— С вами обоими.
— А-а.
— Эд, я скучаю по тебе.
Я не собиралась этого говорить — даже не понимала, что думаю об этом. Неотфильтрованное подсознание.
— Прости — это во мне говорит ид[660], — объясняю я.
Он молчит.
— Ну а теперь говорит Эд, — наконец произносит он.
Мне этого тоже не хватает — его глупых каламбуров. Он, бывало, говорил мне, что я вставляю свое имя Анна в слово «психо-анна-литик».
«Это ужасно!» — давилась я от смеха. «Тебе же это нравится», — отвечал он, и мне действительно нравилось.
Эд снова умолкает. Потом спрашивает:
— Так по чему же именно ты скучаешь?
Я такого не ожидала.
— Я скучаю… — начинаю я, надеясь, что фраза завершится сама собой.
