— Почему? — спросила она.
Я предполагал, что Диана будет выпытывать: «Любил ли ты эту женщину? Как давно у вас началось?» Или: «Как давно кончилось?» Она захотела знать — почему? Закономерный вопрос. Однако я не был в состоянии на него ответить.
— Трудно сказать. Не знаю.
Она кивнула. И устремила взгляд на босые ноги, отчего на нашем зеленом заднем крыльце показалась мне совершенно беззащитной, словно новорожденный детеныш. Затем снова подняла голову и щурилась, будто мой вид резал ей глаза.
— Я чуть не спросила: «Как ты мог, Чарлз?» Представляешь? Уже собиралась спросить. Но я знаю, как ты мог. Возможно, даже знаю почему.
«Почему? — подумал я. — Ну-ка расскажи».
— Все из-за того, что с нами недавно случилось. Думаю, я могу это понять, но простить вряд ли. Извини.
— Диана…
Она махнула рукой, словно заткнула мне рот.
— Она кончена? Эта связь?
Первый вопрос, на который я мог ответить, не покривив душой:
— Да. Абсолютно. У нас было всего одно свидание. Честное слово.
Диана вздохнула:
— А куда исчезли деньги Анны?
Ну вот, поведал первую половину своих приключений. Теперь очередь второй.
— Только не говори мне больше об этой интрижке, — заявила Диана. — Я не желаю ничего о ней знать. Расскажи про деньги.
И я рассказал.
Сдержанно, логично, насколько сумел: переходя от причины к следствию. И заметил, что жена меня не понимает. Хотя у нее в глазах мелькало сочувствие, когда я описывал нападение и избиение. Однако известие, что именно Васкес заявился к нам домой и положил руку на голову Анны, ее не слишком взволновало. Может быть, она уловила в моем мучительном повествовании нечто такое, что прозевал я. Обнаружила моменты, в которые я должен был действовать иначе. Или я, стремясь к краткости, упустил детали, важные для понимания логики событий.
— И я ему заплатил, — закончил я рассказ. — Чтобы ее спасти.
— А тебе не приходило в голову обратиться в полицию? Или ко мне?
«Да», — хотел я ответить и промолчал. Я опасался, что полиция сама уже охотится за мной.
— Эти деньги, — прошептала Диана. — Фонд Анны…
Вид у нее был, как у моих попутчиков в электричке, обсуждавших деловые известия в газетах. «Фонд Дрейфуса, Фонд Моргана, Объединенный фонд», — бормотали они, словно перечисляли имена усопших близких.
— Ты должен заявить в полицию, Чарлз. Объяснить им, что случилось, и вернуть деньги. Они принадлежат Анне.
Она не знала, что теперь я вынужден защищать себя.
— Я тебе не все рассказал.
Ее глаза потухли: неужели ты недостаточно мне наговорил? Неужели есть что-нибудь еще?
— Я попросил одного человека мне помочь.
Снова ложь: это была не просьба, а ультиматум. Хотя, с другой стороны, Уинстон не очень-то мне помог — он меня сдал.
— Я попросил одного человека попугать Васкеса.
— Попугать?
Даже в полуобморочном состоянии Диана усмотрела изъяны в моем плане и не преминула мне на них указать: когда просишь человека кого-то попугать, всегда существует опасность в десять раз усугубить проблему. То, что начинается с удара кулаком по лицу, может закончиться ударом ножом в сердце. Или пулей — в голову.
— Он угрожал нашей семье, Диана. Явился в наш дом.
«Если меня любят, я люблю в ответ», — заявила мне однажды жена. Это было ее жизненным правилом, ее принципом semper fidelis[410]. Я рисковал потерять ее любовь. Диана будто с трудом меня узнавала: куда подевался нежный, преданный муж, которого она знала восемнадцать лет? Неужели он и вот этот тип, который сначала тешил собственную похоть, потом заплатил за удовольствия шантажисту и, наконец, кого-то нанял, чтобы избавиться от шантажа, — одно и то же лицо? Неужели такое возможно?
— Я не знал, что еще предпринять.
— И что из этого вышло?
— По-моему, Васкес его убил.
Шумный вздох. Даже теперь, когда у нее не осталось на мой счет ни малейшей иллюзии, я не потерял способности ее удивлять. Измена — вещь отвратительная. Но убийство…
— О, Чарлз!
— Мне кажется… Я думаю, он меня записывал на пленку, а потом сдал.
— Что значит «сдал»?
— Он бывший зек, Диана. А потом стал информатором полиции. Его, вероятно, принудили.
— Ты хочешь сказать?..
— Не знаю. Не уверен. Но боюсь.
Тут испугалась и она. Но больше всего ее тревожил вопрос: куда уходит любовь, когда она уходит? Самое дорогое чувство, которое ударили, избили и растоптали? Куда?
— Я чувствовала, Чарлз, что с тобой творится неладное. Из-за того, как ты держался. Будто куда-то пропадал. Но решила — разыгралось воображение. Хотя мысленно все себе нарисовала. Я сразу подумала о женщине. Просто не хотела верить. И ждала, чтобы ты сам мне сказал.
И вот я сказал. Но гораздо больше того, что она могла представить.
Диана задала мне несколько вопросов — из тех, что я ожидал. Кто та женщина? Замужем ли она? И правда ли, что у нас все ограничилось одним свиданием? Однако сердца в этих вопросах не было. Зато было в других. Или вернее, то, что осталось от ее сердца. Как серьезны мои неприятности с полицией? И прочее.
Под занавес она потребовала, чтобы я ушел из дома. Она не сказала, на сколько. Во всяком случае, сейчас она не хотела видеть меня рядом.
И через несколько недель, в течение которых я всячески избегал Диану — когда Анна засыпала, удалялся в гостевую комнату, — я снял меблированную квартиру в Форест-Хиллз.
Глава 33
В Форест-Хиллз проживали правоверные евреи и неправоверные сектанты. Люди одинокие, без видимых средств к существованию, они как будто не принадлежали нашему миру. И я прекрасно вписался в их компанию.
Например, я выглядел женатым человеком. Но где моя жена? Судя по возрасту, у меня наверняка имелись дети. Но куда они запропастились? Да и с финансами у меня было не совсем ясно.
В первый вторник после переезда меня вызвали в кабинет Барри Ленге. Это было необычно, поскольку, согласно производственной иерархии, те, кто занимался сметой — даже из начальников, — являлись к нам.
Но я пошел. Видимо, все дело в посттравматическом синдроме: самоуверенности у меня осталось не больше, чем у побитого пса.
Барри Ленге выглядел смущенным. Это послужило первым звонком тревоги.
— Гм… — прокашлялся он. И это прозвучало вторым звонком. — Я просматривал производственные счета, и кое-что меня удивило. Решил обсудить с вами.
Настала очередь смущаться мне. Барри уставился на набор серебряных карандашей. Я тут же вспомнил, как упорно смотрел Элиот на свои канцелярские принадлежности, когда Эллен Вайшлер давала мне отказ.
— Дело в том…
— В чем?
— Видите ли, здесь сказано: сорок пять тысяч за музыку. — Он показал на лист бумаги.
Знакомый счет за выполнение подряда.
— Видите? — ткнул в него пальцем Барри. — Вот здесь.
Я притворился, будто рассматриваю цифры. Рефлекс побитой собаки: когда ей приказывают, она подчиняется. Цифры были в самом деле похожи на четыре и пять.
— Да.
— Понимаете, в этом-то вся проблема.
— Да? — Похоже, на все его откровения у меня находилось одно только «да».
— Мэри Уидгер встречала эту музыку на другом ролике.
— Что?
— Повторяю: Мэри Уидгер встречала эту музыку на другом ролике.
— Что вы хотите сказать?
— Поправьте меня, если я ошибаюсь. Сорок пять тысяч долларов за специально созданное произведение. Так?
— Так.
— Но оно не специально созданное.
— Не понимаю.
Но я прекрасно понял. Студия Тома и Дэвида откопала эту музыку в архиве и не соизволила проверить, кто и когда ее написал. А ее уже использовали. До нас.
— Может быть, существует нечто похожее? В конце концов, это лишь звуковое сопровождение.
— Нет. Мэри обращалась к музыковеду. Это тот же самый отрывок. Нота в ноту.
«Она обращалась к музыковеду». К музыковедам обычно обращались за гарантией, что выбранная для рекламы мелодия не слишком напоминает популярную пьесу. Например, нам понравилась строка из «Это прекрасно» Гершвина. Мы ее вставляем в ролик, но слегка переиначив, чтобы правообладатели музыки не ободрали нас, как липку. В данном случае, разумеется, стянули не Гершвина.
