Не могу для себя решить, рада я ее видеть или нет. Я только что помыла посуду после салата с курицей и не самой приятной беседы с Авой, которая невнятно мычала в ответ на мои вопросы, а теперь заперлась в своей комнате; скоро появятся ее друзья, мелькнут фигуры на лестнице и исчезнут. Не думаю, что у меня сейчас есть силы для Мэрилин. Я эмоционально опустошена. Все силы трачу на борьбу с этим состоянием тревоги.
— Что случилось? — спрашиваю я, включая чайник.
— Со мной ничего. — Она накидывает ремень сумочки на спинку стула, садится. — Но ты сегодня была не в себе. Тебя что-то тревожит?
Чувствую, как она сверлит глазами мне спину, а я занимаю руки кружками, чайными пакетиками и молоком. Я должна сказать ей что-нибудь. Она знает мои бзики. Я должна дать ей что-нибудь, но я не могу сказать ей о моих тревогах на уик-энде, поэтому выбираю меньшее из двух зол.
— Мне кажется, я знаю, кто взял деньги.
— Кто? — Мэрилин смотрит широко раскрытыми глазами.
Я наливаю горячую воду и сажусь к ней за стол.
— Джулия, — отвечаю я. — Это Джулия.
Несколько секунд Мэрилин молчит, потом делает громкий выдох:
— Я могла бы догадаться. По тому, как она все время ходит на задних лапках перед Пенни с маленькими подарочками для офиса или печеньем для всех. Как ты узнала?
— Я рано пришла на работу сегодня. — Я после того уик-энда все время приходила рано. Все лучше, чем лежать без сна со всеми моими заботами, а Аву готовить к школе теперь не надо — экзамены позади. — Подчищала детали для контракта с Мэннингом. Когда я пришла, она выходила из кабинета Пенни. Я ее напугала.
— Она не сказала, что там делала?
— Положила инвойсы на ее стол.
— Может, так оно и было?
— Я проверила, когда она пошла за кофе: она и в самом деле положила на стол какие-то бумаги. Но это же Джулия. Она же не такая дура, чтобы войти туда без всяких оснований.
Я вижу сомнение на лице Мэрилин.
— Это не все, — говорю я. — Кое-что случилось еще и в сальса-клубе. Ты помнишь — рабочая вечеринка. Я тогда кое-что видела.
— Выкладывай.
Я начинаю рассказывать историю, и подруга склоняется ко мне, словно всасывая мои слова из воздуха, чтобы попробовать их на вкус и проглотить, пока я наконец не заканчиваю, и мы обе откидываемся на спинки.
— Почему же ты ничего не сказала?
— А что я могла сказать? — пожимаю я плечами. — У меня нет никаких доказательств. Я же не то чтобы ее схватила за руку. Я была в другом конце зала, а когда поняла, чтó она сделала, Джулия уже была на полпути к стойке бара. Скажи я что-нибудь, это было бы воспринято как мой наезд на нее, а ты же знаешь Пенни, та, вероятно, понятия не имела, сколько денег у нее в сумочке, я уж не говорю о том, чтобы заметить исчезновение двадцатки.
— Мы должны сказать Пенни, — решительно говорит Мэрилин. Она всегда решительна.
— Но доказательств по-прежнему нет.
— Тогда их нужно получить. Мы можем поймать ее. Пометить деньги в коробке или что-нибудь такое и провести выборочную проверку.
— Мы не полиция, Мэрилин. — Я издаю смешок. — Мы не можем потребовать, чтобы люди показывали нам, что у них в кошельках. — Облегчение от того, что я сказала, съедается тревогой от того, что может за этим последовать.
— Мы должны что-нибудь сделать. Пенни считает, будто у этой девицы во лбу звезда горит.
— Она не девица. Присмотрись к ней. Бьюсь об заклад, она почти наших лет.
— Ты думаешь?
Я пожимаю плечами.
— Слава богу, я замужем. Могу об этом не думать.
Я чуть не смеюсь. Мэрилин никогда не позволяла себе распускаться. Я — может быть, но у меня это никогда не было на первом месте.
— Ты совсем неплохо выглядишь, — говорю я. — Для старой птички.
— Коровы.
Мы обе улыбаемся, и мне от этого хорошо, несмотря даже на постоянную тошноту и спазмы в желудке.
— Нам необходимо выпить, — говорит Мэрилин, снова обретая решительность. — Я за рулем, но бокал могу себе позволить. К черту! Бери сумочку. Идем в паб.
— Но Ава… — бормочу я.
— …уже не ребенок, — заканчивает она. — Я тебе все время говорю: дай ей побольше личного пространства. Ты собирайся, а я пока пописаю. Давай.
Я забираюсь в кровать в двенадцатом часу. Чувствую себя лучше, чем в любой из дней прошедшей недели. Паб был хорош, старомодный, уютный, никто не обращал на нас ни малейшего внимания, и это напомнило мне, что вся историй с Авой и рекой, кроме нас, никого больше не интересует, люди живут своими нелегкими жизнями. Мы перемыли косточки Джулии, потом Мэрилин выпытывала у меня, что Ава собирается делать летом и в шестом классе, потом мы поговорили о Саймоне: он прислал мне эсэмэску — спрашивал насчет еще одного ужина, и я согласилась. Мы хорошо посидели, но как только я расслабилась, то почувствовала себя разбитой и усталой и принялась зевать. Облегчение и освобождение. Ты выматываешься до предела оттого, что целыми днями завязана в узел, и от жизни в режиме «дерись-или-беги». Я потеряла навык нормальной жизни.
Я не пожелала Аве спокойной ночи, слишком устала, чтобы допустить очередную грызню с ней. Я отчаянно цепляюсь за эту призрачную ленточку спокойствия. Если мне удастся уснуть до того, как тревога вернется, то у меня есть неплохой шанс хорошо отдохнуть и утром все будет выглядеть лучше. Отдых — хороший лекарь. Солнце — хороший лекарь. Я позволю Мэрилин играть первую скрипку в деле Джулии. И, как она говорит, мы не будем предъявлять никаких обвинений, пока у нас не появятся доказательства. Улики. Я не хочу думать об уликах. От этих мыслей снова начинаю волноваться.
Хотя на улице тепло, я закрываю окно и подтягиваю колени и одеяло до самого подбородка. Становлюсь маленькой. Я закрываю глаза и начинаю глубоко дышать. Представляю себя последним оставшимся в мире человеком. Так я чувствую себя в безопасности. Я последний человек в мире. Только я. Одна. Я плыву.
— Ма?
Я умерла для мира, и, когда Ава трясет меня за плечо, я вздрагиваю и просыпаюсь. Плохо понимаю, где я, но выпрыгиваю из кровати так, будто моя жизнь зависит от этого. Щурюсь на ярком свете. Уже день? Нет, занавеси задернуты. Значит, она включила свет. Голубоватая белизна проникает сквозь ткань на кромках, значит уже утро.
— Дурь какая-то, ма. — Ава — сгусток энергии, она возбуждена, все еще в шортах и футболке, только что из кровати. Я ничего не понимаю, но мое сердце пускается вскачь, стучит мне в ребра. «Нет! Нет! Нет! Пожалуйста, нет!»
— Правда, это какая-то дурь. — Дочка почти у окна, и мне хочется оттащить ее оттуда, уложить под одеяло, спрятаться там вдвоем. Она смеется.
— Кто бы мог подумать, что всех этих людей будет интересовать то, что я сделала? Подумаешь, дела! Но ты посмотри, ма, посмотри! — Она откидывает занавеси. — Видишь?
Я слышу их через двойные стекла. Крики. Треск разбиваемых лампочек. Гомон гиен. Я не шевелюсь.
Ава поворачивается ко мне, ее лицо залито светом, искрится.
— Смотри.
Я не двигаюсь. Я замерла. Внизу звонит звонок. Долгий звонок. Начинает трезвонить телефон. Шум. Весь этот шум наполняет меня, душит, словно топь. Дыхание вырывается клочьями.
— Мама? — Ава хмурится. Она на другой от меня стороне вселенной. — Что с тобой?
— Отойди от окна.
Голос мой не звучит — скрежещет. Это совсем не я.
Что случилось?
Она подходит ближе. Я хочу обнять ее. Сказать, как сильно ее люблю. Но я этого не делаю. Я слышу выкрики снаружи.
— Они здесь не из-за тебя.
Я глотаю комок в горле, я тону в этом шуме, сдаюсь ему. Сдаюсь всему.
— Шарлотта! Шарлотта! Сколько ты здесь прожила, Шарлотта? Ава — твой единственный ребенок?
Мой мир рушится, словно и не существовал никогда.
— Они здесь не из-за тебя, — повторяю я. — Они пришли за мной.
Часть II
Глава 25
ПОСЛЕ
