Наверное, я и был таким до того, как стал клоуном.
Васкес требовал десять тысяч долларов.
У меня не было десяти тысяч наличными. Деньги не хранились под матрасом и не нарастали на банковском счете. Мое достояние составляло примерно сто пятьдесят тысяч в ценных бумагах, которые лежали дома в шкафу на мансарде. Акции, которые компания благодаря доброте Элиота регулярно выделяла мне каждый год.
Мы с Дианой дали название этому капиталу — его предназначение не оставляло никаких сомнений. Не развлекательный фонд, не пенсионный фонд и даже не фонд на черный день. Фонд Анны. Вот как мы его назвали. Фонд Анны — что бы и когда бы ни произошло в будущем. Нечто вроде преграды на пути возможного несчастья.
Например, операции.
Или десяти операций. Или других вещей, о которых я не хотел думать.
Фонд Анны — в нем каждая бумажка для нее.
Но что я мог поделать, как не заплатить?
Я лежал в кровати с Дианой. Жена уже задремала, хотя было довольно рано — начало десятого. Двадцать шесть третьеклассников отнимали у нее много сил. А еще мое приключение — чего ей это будет стоить? А если ей станет известно… если она обнаружит… если я не выдержу и признаюсь — нет, не нарушу данное Лусинде слово, не заявлю в полицию, а расскажу только Диане.
Тогда не придется отдавать Васкесу деньги. Если только…
Если только он не пригрозит другим: «Твоя жена в курсе — отлично. Но муж-то Лусинды не знает. Муж твоей телки…» А Лусинда поклялась, что он ни за что не узнает, как она отправилась в гостиницу с первым встречным и как получила секса гораздо больше, чем рассчитывала.
«Я сумела вынести — вынесешь и ты», — сказала она. Я не мог ее обмануть. После того, как позволил ее изнасиловать. После того, как сидел и смотрел на то, что с ней выделывает подонок. Мы были теперь повязаны крепко-накрепко.
Кроме того, я мог сколько угодно воображать, как возьму да и признаюсь Диане. Но на самом деле не представлял, что сумею открыть рот. Ведь придется живописать подробности. А это будет не легче, чем докладывать о своих похождениях дочери.
* * *
Диана крепко уснула. Я поднялся в мансарду и открыл шкаф. В ящике под буквой «А» лежал фонд Анны.
Чтобы добраться до акций, пришлось вынимать разные папки. В шкафу за долгие годы скопилось много бумаг: школьные аттестаты, дипломы колледжей, свидетельства о рождении. Линии наших жизней. Шайнов. Вехи, достижения. Пара крохотных отпечатков ступней Анны Элизабет Шайн. Диплом из ее детского сада. И еще глубже в века — главный документ: «Чарлз Шайн и Диана Уильямс». Обещание вечной любви — обещание, которое я нарушил в нью-йоркской гостинице.
Было что-то нереальное в моих действиях: вынимать из шкафа ценные бумаги, чтобы расплатиться с насильником! Но на такие случаи не существовало ни инструкций, ни самоучителей.
Возвращаясь обратно, я прошел мимо комнаты Анны. Дочь спала, купаясь в лунных лучах. Или это горел ночник? Она стала оставлять свет на ночь сразу после того, как заболела, — внезапно испугалась умереть одна в темноте. Боялась, что проснется с гипогликемическим приступом и без горящей лампы не сумеет отыскать диабетические таблетки. Или не проснется вообще.
«Сон снимает с нее налет ожесточенности и печали», — подумал я.
Прошел на цыпочках в комнату и склонился над кроватью. Дыхание дочери коснулось моего лица, словно крылышки бабочки (я вспомнил, как однажды зажал крылья «монарха» между большим и указательным пальцами и показал четырехлетней Анне, а потом мы осторожно посадили насекомое в чистую банку из-под джема). Я хотел тихонько поцеловать Анну в щеку. Но она пошевелилась, негромко простонала и повернулась на другой бок. И я не стал ее целовать.
Я спустился вниз и положил акции в портфель.
Глава 17
Я встретился с Лусиндой у фонтана на пересечении Пятьдесят первой и Шестой улиц.
Я позвонил ей и рассказал, что хочет от меня Васкес. Она, помолчав, предложила встретиться в этом месте.
Отсидев минут десять на бортике фонтана, я увидел, как она переходит Пятьдесят первую улицу.
Я нагнулся, чтобы встать, и тут заметил рядом с Лусиндой мужчину. Она шла по направлению ко мне. Я на мгновение замер, не зная, то ли сказать «привет», то ли промолчать. В итоге я снова опустился на бортик — решил не высовываться. А Лусинда прошла мимо, не взглянув в мою сторону.
Мужчина в синем костюме и хорошо начищенных ботинках имел весьма респектабельный вид. Лет пятидесяти, волосы только начали редеть, губы поджаты. Лусинда выглядела почти как всегда. Я бы сказал, великолепно. Если бы не круги под глазами. Не такие, как у меня, вроде черных полумесяцев, но тем не менее заметные, будто она, несмотря на две таблетки валиума и стакан вина, полночи провертелась на постели без сна.
Лусинда что-то говорила мужчине, но я ее не слышал: слова терялись в городском шуме — сигналах машин, звонках велосипедов, громкой музыке и урчании моторов автобусов.
Они свернули в боковую улочку. Меня окружала обычная нью-йоркская толпа — озирались любопытные туристы, курильщики с откровенной безнадежностью выпускали изо рта дым, и очередной странный уличный тип что-то тихо бормотал.
Я глазел на украшенный к Рождеству киноконцертный зал «Рэдио-Сити». «Зрелищное рождественское шоу». Вот и святое пригодилось для балагана. Санта-Клаус звонил в двери и кричал: «Всем счастливого Рождества!» А у фонтана было холодно и сыро.
Я ждал пять минут, десять.
Наконец появилась Лусинда. Она выскочила из-за угла и направилась прямиком ко мне. Все-таки заметила.
— Спасибо.
— За что? — удивился я.
— За то, что не поздоровался. Это был мой муж.
Это был ее муж! Игрок в гольф. Человек, который не должен ничего знать.
— О!
— Неожиданно нагрянул на работу с цветами. И настоял на том, чтобы взять такси и довезти меня до центра. Извини.
— Все в порядке. Ты как?
— Прекрасно. Лучше не бывает. — Тон подразумевал, что я задал идиотский вопрос, вроде тех, которыми тележурналисты донимают уцелевших в ужасных катастрофах и потерявших близких людей. — Он больше не звонил?
— С тех пор, как потребовал десять тысяч долларов, нет.
— И что дальше? Ты намерен дать ему деньги?
— Да.
Она потупилась:
— Спасибо.
— Не за что. Не о чем и говорить.
Я и в самом деле не хотел об этом говорить. Потому стоило произнести слово, и то, что пока мерещилось, приобретало конкретные очертания.
— У меня с собой тысяча долларов, — сказала Лусинда. — Небольшая сумма, но о ней не знает муж. Возьми. — Она полезла в сумочку.
— Все в порядке. Забудь, — отказался я.
— Бери, — велела Лусинда, словно хотела расплатиться за свои сладости и содовую, а я по старомодности возражал.
— Обойдусь.
Лусинда сунула деньги мне в руку, я еще поломался, сдался и положил десять сотенных бумажек в карман.
— Как ты думаешь, он на этом успокоится? — поинтересовалась она.
Это был существенный вопрос. Я пожал плечами:
— Не знаю, Лусинда.
Она кивнула и вздохнула:
— А если не остановится? Если будет снова требовать деньги? Что тогда?
— Тоже не знаю, — ответил я и подумал: «Тогда нам конец, Лусинда».
— Чарлз, как это могло случиться? — Она спросила так тихо, что я с трудом разобрал. — Как? Иногда мне кажется, что я это все увидела во сне. Невероятно… Чтобы не с кем-нибудь, а с нами… С нами!
Ее глаза увлажнились, и она коснулась их платком, а я вспомнил: глаза Лусинды в то утро в поезде я заметил сразу после того, как полюбовался бедром. Увидел в них нежность и сказал себе: «Да, это именно то, что мне теперь нужно».
— Наверное, так и надо, — ответил я. — Вспоминать о том, что случилось, как о дурном сне.
— Но это был не сон. Как глупо!
— Да. Очень глупо.
— Это его убьет.
Теперь она говорила о муже. Снова о муже. Если он узнает.
— Он убьет меня.