Первый день получился просто ужасным.
Прозвенел звонок — и вот я перед классом. Сорок один ученик скептически таращат на меня глаза.
Класс состоял на две трети из черных и на треть из тех, кто подражал черным. Даже белые дети носили так низко приспущенные брюки, что виднелись полоски эластичных трусов. А перед звонком собирались во дворе и распевали рэп собственного сочинения.
Когда я стал писать на доске свое имя, мел раскрошился, и класс покатился со смеху. Я открыл стол, однако нового мелка не обнаружил. С этим мне еще не раз пришлось столкнуться в тот год в школе.
На доске так и осталось: «мистер Уи…»
И меня, конечно, прозвали мистером Уи.
«Эй, мистер Уи, привет, старик, как дела?»
Я не поправлял. В тот первый день лед был растоплен. Со временем я привык к прозвищу. И только однажды огорчился — когда прочитал в ребячьем туалете над писсуаром: «Держусь за голову Уи».
Мне стали нравиться мои ученики. Даже автор настенных росписей. Его поймали в процессе очередного творческого акта, и он застенчиво признался в создании всей коллекции граффити. За это он два дня просидел в заточении. А надзирателем вызвался поработать я. Мне некуда было спешить. Дома меня никто не ждал, и поэтому я оставался после уроков в школе: следил за наказанными, подтягивал отстающих, занимался с баскетбольной командой.
Автора настенной росписи звали Джеймс. Но ему больше нравилось обращение Крутой Джей. У него не было отца. «Только мама», — сказал он, и я невольно подумал об Анне.
Я пообещал: если он прекратит писать в туалете, что держит там за голову Уи, я стану называть его Крутым Джеем.
Мы заключили сделку.
И стали друзьями.
Я начал пользоваться успехом. Не в среде учеников, а среди учителей. Потому что добровольно брался за работу, которую иначе пришлось выполнять бы им.
Но и в теплых отношениях есть свои недостатки.
Когда человек начинает нравиться, ему неизбежно задают вопросы: откуда родом, чем занимался раньше, женат или нет и сколько родил детей?
Обеденный перерыв превратился для меня в сущую пытку. Сорок пять минут мне приходилось отвечать на вопросы коллег, тщательно следя за языком, чтобы не проколоться. Например, Теду Роегеру, учителю математики восьмых классов, который приглашал меня в выходные поиграть в софтбол[431] в их лиге тех, кому за сорок. Или Сьюзан Фаулер, тридцатилетней учительнице рисования, одинокой и уже отчаявшейся обзавестись мужем, которая неизменно занимала свободный стул за моим столом и поворачивала разговор на личные отношения и связанные с ними трудности.
В итоге пришлось запереться дома и написать историю жизни Лоренса Уиддоуза — с детских лет по настоящее время. Потом я устроил небольшую тренировку, задавая себе вопросы о самом же себе.
Где ты вырос?
Стейтен-Айленд. (Следовало выбрать такой район, который я хоть как-то знал. И поскольку я проезжал его миллион раз по дороге к тете Кейт, то надеялся не сморозить глупость при встрече с «земляком», если тот примется меня расспрашивать.)
Чем занимались твои родители?
Папа Ральф — автомеханик. Мама Анна — домохозяйка. (А почему бы и нет? Автомеханик — профессия не хуже других. А домохозяйками в то время были почти все женщины.)
У тебя есть братья и сестры?
Нет. (Истинная правда.)
Какое учебное заведение окончил?
Нью-Йоркский университет. (Именно то, что я написал в резюме.)
Чем занимался до того, как стал преподавать в нашей школе?
Торговал косметикой — всякие спреи для волос, кремы для лица, лосьоны для тела. (У моего приятеля в Меррике был магазинчик, поэтому я имел об этой работе какое-то представление.)
Ты женат?
И да, и нет. (Этот вопрос был самым трудным.) Сейчас я живу один. У нас с женой главный недуг двадцатого века — семейный кризис. Мы решили на время расстаться. Но только на время. Мы очень надеемся, что все закончится хорошо.
У тебя есть дети?
Да. Дочь.
Жизнь Лоренса Уиддоуза отличалась от жизни Чарлза Шайна, но не так уж сильно, и постепенно, хотя и не без напряжения, эти отличия стали превращаться в мою вторую натуру. Я к ним привык, выкормил, выпестовал, добросовестно прогуливал в саду и, наконец, превратил в свои чада.
* * *
— Ей начинают диализ, — сообщила Диана.
Я стоял в будке телефона-автомата в двух кварталах от своей квартиры. Шел октябрь. С озера дул пронизывающий ветер. Кинжальные порывы сотрясали будку и проникали внутрь. У меня на глаза навернулись слезы.
— Когда? — спросил я.
— Больше месяца назад. Я не хотела тебе говорить.
— Как… как она это переносит?
— Как и все в последнее время. В жутком молчании. Я умоляю ее поговорить, накричать на меня, разреветься — все, что угодно. Но она только смотрит. После того, как ты исчез, она совершенно замкнулась. Все держит в себе, но мне кажется, вот-вот произойдет взрыв. Я водила ее к врачу, и врач пожаловался, что она так и не произнесла ни слова. Обычно такие периоды молчания можно переждать: детям становится настолько неуютно, что они сами стараются разговорить молчуна. Но наша Анна — другое дело. Пятьдесят минут глядит в окно, а потом поднимается и уходит. Вот так.
— Господи, Диана… Ей больно?
— Не думаю. Доктор Барон уверяет, что она не испытывает боли.
— Сколько ей приходится там сидеть?
— Шесть часов. Что-то около этого.
— И ты думаешь, ей не больно.
— Ей больно от того, что нет тебя. Это ее убивает. А меня убивает то, что я не могу ей все рассказать. — Диана расплакалась.
А я почувствовал себя так, будто у меня отказали все важные органы. Будто кто-то вынул у меня сердце и теперь только Анна способна заполнить пустоту. Она и Диана. Только они. Я стал считать, сколько я уже здесь. Четыре месяца?
— Ты выставила дом на продажу?
— Да. Сказала всем и продолжаю говорить, что мне надо куда-нибудь перебраться. Здесь слишком давят воспоминания. Необходимо начать на новом месте.
— Кому говоришь?
— Теперь почти никому. Тетушки и дядюшки махнули рукой, правда, с Джо пришлось поцапаться. Друзья… Это просто смешно. Сперва вели себя так, словно ничего особенного не произошло, и ждали к субботнему ужину и воскресному барбекю. Потом все изменилось. Они все парами, а я одна. Им сделалось неудобно. Показалось проще не приглашать. Мы волновались, как нам оборвать связи, а все произошло само собой. С кем еще говорить? Только с мамой. Вот и все.
— Первое приличное предложение — и давай продавай дом, — сказал я. — Пора.
Глава 52
Я нашел дом неподалеку от Оукдейла.
Скорее не дом, а скромное ранчо, построенное в пятидесятых годах. Но с тремя спальнями. И стоит на отшибе. Я его снял.
И стал ждать своих.
* * *
Диана продала дом.
Получила за него не лучшую цену. Но и не худшую. Сделка получилась достаточно выгодной.
Когда Диана объявила Анне, что они переезжают, ей пришлось выдержать бурю протеста. Дочь, в отличие от матери, не желала расставаться с воспоминаниями. Она хотела их сохранить. Диана сказала, что все решено. И Анна удалилась в каменном молчании.
Из мебели Диана взяла только то, что влезло в машину: мы не хотели, чтобы в транспортной компании остался наш новый адрес.
* * *
А где-то между Пенсильванией и Огайо Диана объявила Анне, что я жив.
* * *
Мы сильно волновались, как это пройдет.
Как сообщить дочери, что ее отец не умер? Что он не погиб во время взрыва в отеле? Не мог же я взять и выскочить из щели, когда она приедет в новый дом. Девочку требовалось как-то подготовить.
И еще. Что все-таки сказать дочери? Каким образом я остался в живых? Или — что гораздо важнее — почему все эти месяцы мать уверяла ее, что я погиб?
