Гевин выходит из дома в темноту.
На некоторое время он бросает щетку. Берется за валик. Спускается вниз по лестнице и наливает краску из банки в лоток. Краска гуще патоки. Она льется медленно широкой струей. Ему приходится резко встряхивать банку, чтобы предотвратить вытекание слишком большого количества краски. Убывающая краска оставляет на поверхности банки толстую белую пленку. Он пользуется валиком, чтобы удалить ее, затем вновь взбирается по лестнице с лотком в руке.
Тогда он не имел ничего против тьмы. Ночь радовала его. Она представлялась лучше, чем напряжение в доме. Лучше, чем беспечность Бертрана. Далеко он не отходит, всего на пару сотен ярдов. Но достаточно далеко, чтобы до него не доносились голоса из дома. Было тепло, темная ночь доставляла удовольствие, поддерживая в нем уверенность в себе.
Через две ночи они тряслись в кузове грузовика, груженного ящиками с консервами. Они были заключены в пространство у основания штабеля. Поездка оказалась неудобной до крайности. Из-за ухабистых дорог казалось, что ящики обрушатся на них. Было так темно, что Гевин едва видел кончики пальцев, когда держал их перед лицом. Но даже в такой ситуации у него не было страха. Скорее, возбуждение. Но опасность существует, и она смешана с кровью, которая течет по венам Гевина и волнует его.
Рука, державшая валик, начинает дрожать. Гевин кладет валик в лоток с краской и опускает руку, встряхивает ее, чтобы восстановить кровоток. Но дрожь не прекращается, она усиливается, переходя от руки в плечи и шею. Он спускается с лестницы и ставит лоток на пол. Садится рядом с ним, прижимает колени к груди, стараясь остановить дрожь. Затем трясется всем телом, на щеках выступает влага.
Не темнота вызывает это состояние. Воспоминания, связанные с ней, вполне безопасны. Кризис случился раньше, когда он почти забыл о них в присутствии Кэт, когда его рассказ почти подошел к концу. Он хочет вернуться туда, изучить, оценить степень опасности. Но разум не позволяет этого сделать. Отбрасывает его, как магнит с противоположным полюсом. Он не властен над разумом. Он бессилен против прошлого, которое вползает неожиданно и готово омрачить будущее в любой момент.
Глава 14
— Кто знает, как долго продлится наше совместное существование. Люблю тебя. Думаю, нам нужно находиться вместе большую часть времени, которое нам отведено.
Голос Гевина затих, уступив место звяканью чашек и блюдец. Мы сидим в кафе на главной улице и делим на двоих содержимое чайника. Мы оба закончили рабочий день. У меня кружится голова.
Я наклонилась над столом, схватила его руку обеими руками, потянула к губам и поцеловала ладонь. Его кожа пахла терпентиновым маслом, на ней оставались крохотные следы белой краски. Я поцеловала его ладонь еще раз и провела кончиком языка по линии жизни. Он улыбнулся, и я опустила наши руки на поверхность стола.
— Я тоже люблю тебя. — В ответ на мои слова он улыбнулся шире. — Но откуда обреченность и пессимизм? Твой голос звучит так, будто ты ожидаешь, что все кончится в любую минуту.
Он вздохнул и отнял свою руку.
— Знаешь, все может случиться.
— Ты слышал, о чем мы говорили только что? О любви с большой буквы. Это значит, ты привязан к людям. Что бы ни случилось, мы будем преодолевать это вместе.
— Я предпочел бы гулять с тобой в безлунную ночь.
— Безлунную?
— Да. Никакой луны. Никаких звезд. Просто темнота, мы с тобой и вересковая пустошь.
— Не отвлеклись ли мы от темы?
— Нет, это как раз то, о чем я говорю. Мы должны заниматься тем, чем хотим заниматься. Жить полнокровно. Проводить время так, как хотим.
Я схватила другую его руку, когда он потянулся к чайнику.
— Милый, мне хочется, чтобы мы прожили полнокровно остаток нашей жизни.
Он провел большим пальцем по моей ладони, глубокая борозда от этого действа прокладывала возбуждению дорожку до самой моей потаенной ложбинки.
— Значит ли это, что ты пойдешь со мной по вересковой пустоши в следующее новолуние?
— Да.
Он смотрел прямо мне в глаза и смеялся:
— Не следует ли нам уйти и вернуться в комнату?
— Да, пожалуй.
На улице он схватил меня за руку и повел по аллее между кафе и следующим магазином. Он прижал меня к стенке, и мы поцеловались. Я прижалась губами к его губам и телом к его телу. Я чувствовала его напрягшееся естество. Просунула руку в его брюки и охватила его пальцами. Затем он завозился с моей юбкой, устраняя ее со своего пути. Внезапно я почувствовала его в себе, и весь мир замер.
— Здесь нельзя, может увидеть кто-нибудь, — прошептала я ему на ухо.
— Если повезет, то это будешь ты, — прошептал он в ответ.
До следующего новолуния оставалось две недели. Мы проводили эти недели в работе, прогулках, любовных утехах и беседах. Это были лучшие недели в моей жизни. Иногда по вечерам мы заходили к Мелу и Шейле, угощались на их кухне. Другими вечерами ходили в паб, вместе с супружеской четой или без нее. Но день, по обыкновению, кончался в нашей комнате, где мы, переплетясь нагими телами, катались и извивались в постели до тех пор, пока едва могла представить себе, чья часть тела кому принадлежит.
Однажды ночью, лежа в постели на моей спине, вспотевший и охваченный истомой, которая наступила после совокупления, Гевин потянулся и вставил между моих губ прикуренную сигарету. Я подняла вверх обе свои руки. Одной из них взяла сигарету, другой схватилась за запястье Гевина. Непроизвольно я стащила пальцами ленту от пота, обнажив скрывавшийся под ней шрам. В комнате воцарилось молчаливое ожидание. Гевин и я смотрели друг на друга. Не моргнув и не отводя взгляда, я поднесла его запястье к губам и поцеловала. Его лицо ничего не выражало. Я лизнула шрам, провела языком по его окружности, пока она не кончилась. Шрам окружал его запястье полностью. Я снова поцеловала его и бросила на Гевина взгляд.
Наконец он заговорил:
— Это след от веревки. Запястья были связаны за спиной. Они сняли наручники и связали меня в наказание веревкой. Поверхность веревки была грубой, а руки они связали крепко. Они мочились на меня в том месте, где были связаны руки, чтобы веревка жгла сильнее.
У меня было такое чувство, будто кто-то попал камнем в мою грудь. Я была раздавлена. В голове никаких мыслей. Не думала о том, через что он прошел и как ему помочь. Я снова поцеловала его запястье.
— Люблю тебя. — Вот все, что я могла подумать и сказать.
Утром мы сели в автобус до Камелфорда, выехали из города и поехали по Бодминской пустоши. Взяли с собой спальные мешки и еду, но от палатки отказались.
Это была наша первая, по-настоящему совместная прогулка. До нее, в Девоне, когда я гуляла, он оставался в пабе. С ним было приятно совершать прогулку. Мы почти всегда шли в ногу, и он не болтал. Это меня устраивало. Мы шли рука об руку, и легкий дождик окроплял наши лица. Так бродили час или два, за это время как раз добирались до вересковой пустоши.
Сначала шли по проселочной дороге, ведущей к паре отдаленных коттеджей. Затем через ворота выходили в открытое поле, где паслись овцы. Трава была коротко объедена, а склоны холмов усеяны серыми камнями и булыжниками. Небо было бледной тенью такого же серого цвета. Тропа вилась бурой, резко обозначенной, протоптанной змейкой. Здесь мы пошли быстрее. Ноги ступали по ней легче, чем по дороге в рытвинах. На полпути через первое поле располагался влажный болотистый участок, уложенный камнями для перехода. Грязь была не слишком жидкой, поскольку стояла в основном сухая погода. Мы прыгали с одного на другой камень, смеясь и покрикивая друг на друга.
Вокруг находилось немного людей, и по мере того как наступал полдень, их число увеличивалось. За полями открывалась вересковая местность, и булыжники становились более крупными. В некоторых местах попадались стоячие камни. Мы обходили их, поскольку вокруг собирались группы людей с фотокамерами. У Рафтора мы остановились перекусить, присев на камни, которые громоздились в стороне от тропы. Выбрали место подальше от тропы, чтобы нас не видели.
