Лоджудис ограничился тем, что разыграл пантомиму несогласия — наклон головы, вскинутые брови, — чтобы не выводить судью из себя. Однако же на теневом суде общественного мнения он, вероятно, заработал очко. Завтра же в газетах, на ток-шоу на радио и интернет-форумах, где обмусоливали это дело, будут обсуждать, действительно ли Джейкоб Барбер пытался вести нечестную игру. В любом случае в намерения Лоджудиса никогда не входило кому бы то ни было нравиться.
— Дело передается на рассмотрение судье Френчу, — приговорила Дурдес Ривера и протянула досье делопроизводителю. — Суд удаляется на десять минут.
Она бросила недовольный взгляд на оператора и журналистов в конце зала и — если мне это не почудилось — на Лоджудиса.
Залог был внесен без проволочек, и Джейкоба передали нам с Лори. На выходе из здания суда нам пришлось пробиваться сквозь строй репортеров, которых с тех пор, как мы приехали, стало еще больше. Вдобавок ко всему они еще и стали агрессивнее: на Торндайк-стрит даже попытались остановить нас, перегородив дорогу. Кто-то — возможно, один из журналистов, хотя никто точно этого не видел, — толкнул Джейкоба в грудь, отчего тот отлетел на несколько шагов назад. Видимо, репортер пытался добиться от него какой-то реакции. Джейкоб не отреагировал никак. На его непроницаемом лице не дрогнул ни один мускул. Даже самые вежливые из них пытались остановить нас не мытьем, так катаньем: они спрашивали, можем ли мы рассказать, что произошло в зале суда, как будто не знали этого. Как будто не видели все заседание в прямой видеотрансляции и не получали сообщений от своих коллег.
К тому моменту, как мы завернули за угол и подъехали к нашему дому, все были выжаты как лимон. Самой измочаленной выглядела Лори. Волосы ее от влажности начали виться мелким бесом. Лицо казалось измученным. С того момента, как разразилась катастрофа, она неуклонно теряла в весе, и ее миловидное личико в форме сердца осунулось и похудело. В тот момент, когда я сворачивал на дорожку, ведущую к нашему дому, Лори вдруг ахнула:
— О господи! — и зажала рот ладонью.
На фронтоне нашего дома, выведенная жирным черным маркером, отчетливо виднелась огромная надпись.
УБИЙЦА
МЫ ТЕБЯ НЕНАВИДИМ
ГОРИ В АДУ
Буквы были большими, ровными и писались явно не в спешке. Стены нашего дома облицованы светло-коричневым сайдингом, и с краю каждой дощечки черная линия прерывалась, прежде чем продолжиться в начале следующей. Если не считать этого, надпись была выведена аккуратно, посреди бела дня, пока мы отсутствовали. Когда мы с утра уезжали, граффити на стене не было, в этом я совершенно уверен.
Я оглядел улицу. На тротуарах — ни души. Чуть дальше по улице у обочины был припаркован фургон озеленительной бригады. Невидимые, они громко жужжали где-то своими газонокосилками и гудели пылесосами для уборки листьев. Не было видно ни соседей, ни кого-либо еще. Лишь аккуратные зеленые лужайки, цветущие розовые и фиолетовые азалии да вереница старых кленов, тянущаяся вдоль всего квартала и дающая густую тень.
Лори выскочила из машины и бросилась в дом, оставив нас с Джейкобом безмолвно таращиться на надпись.
— Джейк, не бери эту мерзость в голову. Они просто пытаются тебя запугать.
— Знаю.
— Это всего лишь один идиот. Это дело рук одного-единственного идиота. Не все такие. Люди про тебя так не думают.
— Именно так они и думают.
— Не все.
— Разумеется, все. Ничего страшного, пап. Мне наплевать.
Я обернулся, чтобы посмотреть на Джейкоба на заднем сиденье:
— В самом деле? Тебя это не задевает?
— Нет.
Он сидел, скрестив руки на груди: глаза сощурены, губы сжаты.
— Если бы тебя это задевало, ты бы сказал мне?
— Наверное.
— Потому что нет ничего зазорного в том, чтобы испытывать… боль. Ты это знаешь?
Он пренебрежительно нахмурился и покачал головой, ни дать ни взять император, отказывающийся даровать прощение. «Они не могут сделать мне больно».
— Ну, скажи мне. Что ты чувствуешь в глубине души, Джейк, прямо сейчас, в эту самую минуту?
— Ничего.
— Ничего? Быть такого не может.
— Ты же сам сказал, что это всего лишь один-единственный придурок. Один идиот, не суть важно. Ну, то есть ты же не думаешь, что ребята никогда ничего плохого мне не говорили? Что, по-твоему, делается в школе? Это, — сын мотнул подбородком в сторону граффити на стене, — всего лишь другой вариант.
Я пристально посмотрел на него. Он не шелохнулся, лишь его взгляд скользнул с меня на пейзаж за окном машины. Я похлопал его по коленке, хотя с водительского сиденья тянуться было неудобно — у меня получилось лишь постучать кончиками пальцев по его твердой коленной чашечке. Вдруг подумалось, что вчера вечером я дал ему плохой совет, когда велел держаться. Грубо говоря, я потребовал от него быть таким же, как я. Но теперь, видя, что он воспринял мои слова как руководство к действию и маску показной непробиваемости, точно малолетний Клинт Иствуд, я пожалел о своем комментарии. Мне хотелось снова увидеть лицо моего Джейкоба, моего бестолкового, неуклюжего сына. Но было уже слишком поздно. И все равно эта показная крутость до странности меня трогала.
— Джейк, ты потрясающий ребенок. Я горжусь тобой. Сначала то, как ты держался на суде, теперь вот это вот. Ты замечательный дитятя.
— Ну да, угу, пап, — фыркнул он.
Когда мы вошли в дом, Лори, стоя на четвереньках, рылась в шкафчике с бытовой химией под кухонной раковиной. На ней был все тот же самый темно-синий костюм с узкой юбкой, который она надевала в суд.
— Брось это, Лори. Я сам с этим разберусь. Пойди отдохни.
— Когда ты с этим разберешься?
— Когда ты хочешь.
— Ты вечно обещаешь со всем разобраться, а потом ни с чем не разбираешься. Я не желаю видеть эту мерзость на стене моего дома. Ни единой минуты. Я не намерена оставлять ее там.
— Я же сказал, что со всем разберусь. Пожалуйста. Отдохни.
— Как я могу отдыхать, пока она там? Честное слово. Ты видел, что они написали? На нашем доме! На нашем доме, Энди, и ты хочешь, чтобы я пошла отдыхать? Потрясающе. Это просто потрясающе. Они пришли сюда и разрисовали наш дом, и никто даже слова не сказал, никто даже пальцем о палец не ударил, ни один из наших ублюдских соседей. — Слышать из ее уст грубость было непривычно. — Надо заявить в полицию. Это же преступление, нет? Это преступление, я знаю. Это вандализм. Звоним в полицию?
— Нет. Никому звонить мы не будем.
— Ну, разумеется.
Она вынырнула из шкафчика с бутылкой моющего средства в руке, потом схватила кухонное полотенце и намочила его под краном.
— Лори, пожалуйста, позволь мне сделать это. Позволь мне хотя бы помочь тебе.
— Слушай, хватит уже, а? Я же сказала, что все сделаю.
Она сбросила туфли и прямо так, как была, босиком и в капроновых колготках, выскочила за дверь и принялась с остервенением оттирать стену.
Ее волосы колыхались в такт энергичным движениям руки. В глазах стояли слезы, щеки пылали.
— Лори, давай я помогу?
— Нет. Я сама.
В конце концов я сдался и ушел в дом. Она еще долго отскребала стену. Ей удалось стереть слова, но от маркера на краске все равно остались серые разводы. Они до сих пор никуда не делись.
Глава 10
Леопарды
Офис Джонатана представлял собой несколько захламленных комнатушек в викторианском здании неподалеку от Гарвард-сквер. Свою практику он вел, по сути, в одиночку. У него была помощница, молодая женщина по имени Эллен Кертис, которая только что окончила юрфак Суффолкского университета. Клейн использовал ее только в качестве подмены в те дни, когда не мог появиться в суде сам (как правило, потому, что находился в это время на каком-нибудь другом заседании), а также для проведения простейшей подготовительной работы. По всей видимости, предполагалось, что Эллен уйдет, когда будет готова завести собственную практику. А пока что она смутной тревожащей тенью маячила в офисе, молчаливая и темноглазая, наблюдая за клиентами, которые приходили и уходили, за всеми этими убийцами, насильниками, ворами, растлителями малолетних, неплательщиками налогов и их прокаженными семьями. В ней чувствовалась некоторая ортодоксальная бескомпромиссность свежеиспеченной выпускницы либерального университета. Полагаю, она в душе страшно осуждала Джейкоба — богатенького ребеночка из благополучной семьи, который так бездарно профукал все то, чем по счастливой случайности его щедро наградила жизнь, что-то в таком духе, — но ничем этого не выказывала. С нами Эллен держалась подчеркнуто любезно. Она упорно называла меня «мистер Барбер» и предлагала взять у меня куртку всякий раз, когда я появлялся в офисе, как будто любой намек на сокращение дистанции грозил разрушить ее напускной нейтралитет.
