Ночь опускается, как театральный занавес.
«Вот когда начались ваши беды, — сказал недавно Литл. — Ваши проблемы вышли наружу».
Мне сказали, что в больнице у меня был шок. Потом шок перерос в страх. Страх видоизменился, превратился в панику. К тому времени, как на сцене появился доктор Филдинг, у меня началась агорафобия. Он выразился наиболее просто и точно: «Тяжелый случай агорафобии».
Мне необходимы знакомые границы моего дома — поскольку я провела две ночи посреди враждебной дикой природы, под необъятным небом.
Мне необходимо окружение, которое я в состоянии контролировать, — потому что я видела, как медленно умирают мои близкие.
«Заметь, я не спрашиваю, что привело тебя на этот путь», — сказала мне Джейн. Или, скорее, я сама сказала это себе.
Жизнь привела меня на этот путь.
— Угадай кто?
Я качаю головой. Не хочу сейчас разговаривать с Эдом.
— Как себя чувствуешь, бездельница?
Но я вновь качаю головой. Не могу говорить. Не хочу.
— Мама?
Нет.
— Мамочка?
Я вздрагиваю.
Нет.
В какой-то момент я валюсь на бок, проваливаюсь в забытье. Просыпаюсь с болью в шее. Пламя свечи уменьшилось до крошечного голубого пятнышка, колеблющегося в прохладном воздухе. Комната погружена в темноту.
Я сажусь, потом встаю. Со скрипом, как ржавая лестница. Плетусь в ванную комнату.
Вернувшись, я вижу, что жилище Расселов сияет, как кукольный домик. Наверху Итан сидит за компьютером. В кухне Алистер нарезает что-то на доске. Морковь, подсвеченную ярким, как неон, кухонным светом. На столешнице бокал вина. У меня пересыхает во рту.
А в гостиной на канапе с полосатой обивкой сидит та женщина. Вероятно, мне следует называть ее Джейн.
У Джейн в руке телефон, другой рукой она водит по экрану, что-то нажимает. Может быть, прокручивает семейные снимки. Раскладывает пасьянс или играет в какую-нибудь другую игру. Или сплетничает с подругами. «Помнишь ту полоумную соседку?..»
У меня комок в горле. Подхожу к окнам и задергиваю шторы.
И стою там, в темноте, — продрогшая, бесконечно одинокая, преисполненная страха. А еще меня одолевает нечто, напоминающее сильное желание.
Вторник,
9 ноября
Глава 77
Утро я провожу в постели. Около полудня, борясь со сном, я набираю сообщение доктору Филдингу: «Не сегодня».
Он звонит мне через пять минут, оставляет голосовое сообщение. Я не прослушиваю его.
Минует полдень, к трем желудок у меня сводит от голода. Спускаюсь, достаю из холодильника помятый помидор.
Пока я откусываю от помидора, со мной пытается поговорить Эд. Потом Оливия. Я мотаю головой. У меня по подбородку стекает мякоть.
Кормлю кота. Проглатываю темазепам. Затем вторую таблетку, третью. Укладываюсь спать. Единственное, чего я хочу, — это уснуть.
Среда
10 ноября
Глава 78
Меня будит чувство голода. В кухне высыпаю в чашку коробку сухих завтраков «Грейп натс», добавляю немного молока, срок годности которого истекает сегодня. Я не особенно люблю «Грейп натс», а вот Эд любит. Любил. Хлопья царапают мне рот и глотку. Не знаю, зачем я продолжаю их покупать.
Хотя, конечно, знаю.
Мне хочется вернуться в постель, но вместо этого я иду в гостиную, тащусь к стойке с телевизором, выдвигаю ящик. Выбираю «Головокружение». Тема: ошибочное опознание или очарование обмана. Я помню диалоги наизусть. Как ни странно, они меня умиротворяют.
«Что с вами? — орет полицейский на Джимми Стюарта, то есть на меня. — Дайте руку!»
Потом он теряет опору под ногами, падает с крыши.
Как ни странно, это успокаивает.
В середине фильма заливаю молоком вторую чашку хлопьев. Когда я закрываю дверь холодильника, Эд ворчит на меня, Оливия что-то неотчетливо бубнит. Я возвращаюсь на диван, увеличиваю громкость телевизора.
«Его жена? — спрашивает женщина, сидящая в желтовато-зеленом «ягуаре». — Бедняжка. Я ее не знала. Скажите, правда, что она действительно верила…»
Я глубже утопаю в подушках. Меня одолевает сон.
Несколько позже, во время сцены переодевания («Не хочу быть одетой как покойница!»), мой телефон начинает трястись, как в легком припадке, дребезжа по стеклу кофейного столика. Полагаю, это доктор Филдинг. Я протягиваю к телефону руку.
«Так я здесь ради этого? — кричит Ким Новак. — Чтобы тебе казалось, будто ты с той, которая умерла?»
На экране телефона высвечивается: «Уэсли Брилл».
На миг я замираю.
Потом приглушаю звук фильма и провожу по дисплею телефона большим пальцем. Подношу его к уху.
Оказывается, я не могу говорить. Но мне этого и не надо. После секундного молчания Уэсли приветствует меня:
— Слышу твое дыхание, Фокс.
Прошло почти одиннадцать месяцев, и я успела забыть, какой у него оглушительный голос.
— Фиби сказала, что ты звонила, — продолжает он. — Вчера собирался перезвонить, но не было времени. Куча дел.
Я ничего не говорю. Он тоже с минуту молчит.
— Ты там, Фокс?
— Я здесь.
Я уже много дней не слышала собственного голоса. Он кажется незнакомым, слабым, словно кто-то чревовещает внутри меня.
— Хорошо. Я подозревал что-то в этом роде. — Он словно жует слова — знаю, что в зубах у него зажата сигарета. — Моя догадка была правильной.
Волна белого шума. Он выдыхает дым через мундштук.
— Я хотела с тобой поговорить… — начинаю я.
Он затихает. Чувствую, как он переключает скорости — по-другому дышит. Входит в роль психолога.
— Я хотела сказать тебе…
Долгая пауза. Он откашливается. Понимаю, что он нервничает, и это так неожиданно. Уэсли Бриллиант раздражен.
— У меня сейчас тяжелые времена.
Вот так.
— Что именно тебя беспокоит? — спрашивает он.
«Смерть моего мужа и дочери!» — хочу я прокричать.
— Мм, гм…
Он увиливает или ждет объяснения?
— В тот вечер…
Не знаю, как закончить фразу. Чувствую себя стрелкой компаса, которая поворачивается туда-сюда и не может остановиться.
— Что у тебя на уме, Фокс?
Вполне в его духе подталкивать меня. В своей практике я обычно позволяю пациенту придерживаться собственного темпа. А вот Уэсли всегда подгоняет.
— В тот вечер…
В тот вечер, перед тем как наша машина нырнула со скалы, ты мне звонил. Я тебя не виню. И ни во что тебя не втягиваю. Просто хочу, чтобы ты знал.
В тот вечер все почти закончилось. Ему предшествовали четыре месяца лжи — мы лгали Фиби, которая могла застукать нас, я лгала Эду, который все понял в тот декабрьский день, когда я по ошибке послала ему сообщение, предназначенное тебе.
В тот вечер я сожалела о каждом проведенном вместе мгновении: об утрах в отеле за углом, когда сквозь шторы просачивался робкий свет; о вечерах, когда мы часами обменивались сообщениями по телефону. Сожалела о том дне, когда все началось с бокала вина в твоем офисе.
В тот вечер наш дом уже неделю как был выставлен на продажу, и брокер составил график посещений для осмотра. Я умоляла Эда простить меня, а он не хотел даже взглянуть на меня. «Я смотрел на тебя как на соседскую девчонку».
В тот вечер…
Но он перебивает меня.
— Откровенно говоря, Анна… — (Я напрягаюсь, поскольку он, при всей своей заявленной откровенности, редко называл меня по имени.) — Я пытался оставить это в прошлом. — Он умолкает. — Пытался, и в целом мне это удалось.
О-о.
— Ты не хотела видеть меня потом. В больнице. Я предложил навестить тебя дома, помнишь, но ты отказалась, не перезвонила мне.
Он запинается, спотыкается на словах, как человек, бредущий по глубокому снегу. Как женщина, что кругами ходит около разбитой машины.
