Я так и не решилась позвонить. Нервная дрожь не давала покоя ни днем, ни ночью. Из боязни навредить ребенку я с трудом подавляла желание принять успокоительное или снотворное или просто напиться. Уборка дома стала спасительной соломинкой. Монотонные, размеренные движения успокаивали, словно обволакивая легким пушистым покрывалом, а вот мысли о том, что может произойти, когда ребенок появится на свет, оказывали обратное действие.
Я часто наблюдала, как Рэнди принимает картинные позы, стоя перед зеркалом в ванной комнате. В новом доме дверь ванной открывалась прямо в спальню, и я, затаившись в кровати, смотрела на позирующего перед зеркалом мужа. Он не видел, что я за ним наблюдаю, или просто не обращал на меня внимания и не заботился о том, что я подумаю.
Густые черные волосы были подстрижены коротким ежиком, и эта прическа придавала мужу более старомодный и консервативный вид, чем та, что он носил в первые дни нашего знакомства. Должно быть, Рэнди занимался поднятием тяжестей, потому что с годами его мускулы становились все более развитыми и крепкими, как будто время для этого человека повернуло вспять. Вероятно, чувствуя приближение зрелого возраста, муж стеснялся и прилагал все усилия, чтобы избавиться от его малопривлекательных внешних признаков. Ничего не имею против здорового тщеславия, но у Рэнди оно переросло в самолюбование, особенно когда дело касалось синяков и ссадин. Напротив душа висело зеркало в полный человеческий рост, и он подолгу изучал свои раны, как будто вел им счет. Рэнди прослеживал пальцами их очертания, и глаза его загорались странным блеском. Я помню наизусть все раны мужа, их размер и форму, тонкие шрамы, которые так и остались на теле. Я больше не спрашивала об их происхождении, а только хранила в памяти и старалась не думать о том, что они означают.
Три маленькие царапины под левым глазом, тонкий шрам, идущий от шеи через все плечо. Его даже не видно, если надеть рубашку с воротничком. Царапины и ссадины на животе и груди большей частью были неглубокими и быстро заживали, но от некоторых остались следы.
Многие жертвы отчаянно сопротивлялись. Кит Хьюз получил более пятидесяти ножевых ран, прежде чем наступила смерть. Фрагменты ДНК, извлеченные у него из-под ногтей, также стали изобличающим доказательством на суде. Джейми Хефнер, Бади Бекмэн, Дафни Снайдер — все они оставили следы на теле Рэнди, прежде чем он нанес роковой удар. Иногда в моем воображении невольно возникает его мощная фигура, нависшая над умирающими жертвами: Рэнди, словно вампир, высасывает из них остатки жизни, тяжело дыша от изнеможения и с торжеством взирая на дело своих рук. А в это время еще теплящийся огонек человеческой жизни становится все слабее и наконец гаснет, потушенный моим мужем и жуткими орудиями пытки, которые он изготовил сам.
Когда несчастные навеки затихали, Рэнди приступал к своей страшной работе.
Муж ложился рядом, и я машинально исполняла супружеские обязанности, думая о том, как лучше приклеить линолеум. О чем думал в эти минуты Рэнди, не знаю. Когда приближался оргазм, он закрывал мне ладонями веки и так сильно на них надавливал, что перед глазами начинали мелькать звезды. Поначалу это пугало, но незадолго до беременности стало возбуждать. Как-то раз я попробовала проделать то же самое с Рэнди, но он решительно убрал мою руку и крепко прижал ее к бедру. Его движения вдруг стали резкими и грубыми, но, казалось, он даже не заметил, что причиняет мне боль. Со временем я полюбила темноту и с нетерпением ждала ее наступления в надежде, что она поглотит в себя весь ужас, который так отчетливо виден днем. Страшно признаться, но иногда я молила, чтобы рассвет никогда не наступил. Слишком многое становится до боли ясным при свете дня. Стоит отвести взгляд от одного страшного подозрения, как другое тут же начинает нагло пялиться в лицо.
Рэнди любил и лелеял свои шрамы, а те, которые получила по его милости я, оставались невидимыми для глаз. С каждой лживой уловкой и снисходительным упреком в мой адрес их становилось все больше. Своим поведением Рэнди наносил удар по моему чувству собственного достоинства и смущал душевный покой, словно принц, удостоивший поцелуем ничем не примечательную крестьянку из толпы, о которой он через минуту забудет, но его образ будет долгими ночами преследовать бедняжку до конца жизни.
Глава 5
Когда Хейден достаточно подрос и понял, что у большинства детей есть отцы, он стал часто задавать вопросы о папе. В раннем детстве я всячески избегала опасной темы и обещала сыну все объяснить в свое время. Но дети есть дети, они вырастают незаметно и гораздо раньше, чем нам хочется, и на заре взросления Хейдена, возможно, стоило рискнуть и рассказать ему правду.
Сразу после вынесения приговора, когда Рэнди отправили в тюрьму, он несколько раз пытался нас выследить. Его письма приходили моей матери и всегда были адресованы Хейдену, а не мне. Я велела маме выбрасывать их не распечатывая, но, разумеется, она не послушалась и добросовестно их читала. Потом она призналась, что от посланий Рэнди бросает в дрожь. Бывший муж хотел наладить отношения с сыном, заявляя, что имеет на это законное право. Самое страшное то, что, возможно, он был прав.
Я сменила имя и уехала в другой конец страны, а Хейден даже не подозревал, что когда-то носил фамилию Мосли. Когда мальчику исполнилось три года, я окончательно поняла, что никогда не смогу допустить, чтобы он узнал правду об отце. Во всяком случае, пока он не станет достаточно взрослым, чтобы ее выдержать. Разве язык повернется сказать сыну, что его отец — убийца, который изуродовал и лишил жизни двенадцать человек? Как вы себе это представляете? Тем не менее какие-то объяснения все-таки пришлось придумать. Когда мы появлялись в общественных местах. Хейден постоянно гонялся за взрослыми мужчинами, стараясь ухватить их за полы пальто. Я не раз замечала, как он недобро щурится, глядя в парке на детей, с довольным видом восседающих на плечах у отцов. Малыш не сводил завороженного взгляда даже с тех отцов, которые во всеуслышание отчитывали своих чад в кафе и ресторанах.
В конце концов мои увертки стали вызывать у Хейдена вспышки гнева. Да простит меня Господь, но пришлось наскоро придумывать достоверную историю. Я обманула сына и сказала, что у него есть отец, но он вел себя нехорошо, крал у людей деньги и теперь мама и папа больше не могут жить вместе. Попутно я объяснила, что воровать — это очень плохо и такой опасный и скверный человек должен навсегда исчезнуть из нашей жизни. В глазах сына застыла недетская боль, но все равно это лучше, чем узнать страшную правду.
А потом я увидела по каналу Си-эн-эн сюжет о том, как другой заключенный попытался убить Рэнди, но вместо этого погиб сам.
Когда Хейден в очередной раз завел разговор об отце, я усадила его рядом с собой и рассказала о несчастном случае в тюрьме, где находился его отец, который теперь мертв.
Я хотела сделать как лучше, надеясь, что теперь подобные разговоры прекратятся. Но даже изобретая великую ложь во имя спасения, я чувствовала, как дрожит от горечи голос. Я надеялась, что теперь все вопросы отпадут сами собой. Так и произошло. Той ночью я слышала, как горько плачет мой сынишка, и не смогла заставить себя пойти к нему и утешить. Меня всегда волновал вопрос, не отдаются ли эхом в памяти Хейдена те выстрелы во внутреннем дворе нашего дома в Эль-Рее. Когда это случилось, ему и года не исполнилось, но где-то в подсознании, там, где рождаются сны, могли сохраниться какие-то смутные воспоминания. Сын всегда спал очень чутко, часто разговаривал во сне, просто нес какую-то детскую чепуху, которую я не могла разобрать. Но всякий раз, когда это случалось, по спине пробегал противный холодок, и тогда я долгими ночами лежала без сна в своей спальне, рядом с комнатой Хейдена.
Разумеется, я понимала, что когда-нибудь он узнает правду. Наступит день, когда сыну исполнится лет восемнадцать или двадцать и он придет ко мне и скажет: «Мама, я знаю, что твоя сказка об отце — полная чушь, и теперь хочу услышать правду». К тому времени он станет уравновешенным и уверенным в себе человеком, способным справиться с потрясением от жуткого открытия, которое уже не изуродует его душу и не искалечит навеки.
