Сидя в этой душной, пропахшей плесенью темноте, я вдруг осознал, что одно из немногих мест, которое они, наверно, не догадаются обыскать, это диван в демонстрационном зале на Вацлавске Намести.
И вот я лежал, пялясь на Святого Вацлава, и анализировал.
Глупо. Я не могу провести здесь всю ночь. Как потом, утром, я отсюда выберусь? И где стану прятаться при дневном свете?
А впрочем, зачем же мне прятаться при дневном свете? Почему мне просто не пройти переулками, когда вокруг полно народу? Можно выйти рано, с первыми трамваями, и влиться в поток работяг. Трудно сейчас представить, что они продолжат свои проверки на Вацлавске Намести. Но как перейти на другой берег днем? На мостах, конечно же, расставлены патрули…
Однако разлившийся по телу блаженный покой был просто неодолим. Если я чему и научился в ту ночь, так это умению не заглядывать далеко вперед. Я вытащил из кармана пресловутый кусок трубы и разлегся на диване. Рядом валялась пыльная мятая простыня, я ее поднял и набросил на себя. Вряд ли меня было видно с улицы. Диван стоял в темном углу. Впрочем, луна ведь перемещается… Я решил, что лучше всего подниматься с каждым боем часов. Это поможет не заснуть крепким сном. Трамваи начинают ходить в шесть утра. Значит, у меня есть примерно шесть часов.
Я встал, когда пробило час, потом два. И, потягиваясь, прошелся по залу. Тело у меня было как деревянное. Но больше уже не вставал. Мне все равно было не заснуть. Слишком я был измотан, чтобы уснуть, слишком взвинчен, и мозг все перемалывал и перемалывал одно и то же…
Наверно, я смотрел на Святого Вацлава дольше, чем кто бы то ни было на белом свете. И теперь еще, стоит мне закрыть глаза, я вижу его перед собой — он скачет в призрачном свете на своем железном коне.
Вскоре после того, как дружный хор часов пробил пять, глаза у меня сомкнулись, и я ненадолго отрубился.
Прошло, кажется, не больше пяти минут, но, открыв их в следующий раз, я увидел, что вокруг светлым-светло, где-то рядом звенит трамвай, а надо мной склонился человек и глядит на меня, держа в руке ту самую трубу. И говорит:
— Не двигаться! Оставаться на месте! А не то я проломлю вам череп!
Часть X
Глава 39
Труба была в нескольких дюймах от моей головы. Видимо, он поднял ее с пола, возле дивана. Это был пожилой человек, ширококостный, седой, в чесучовом пиджаке и вельветовых шлепанцах. Глаза у него были очень синие, славянские и в данный момент — чрезвычайно враждебные.
— Как вы сюда попали? — спросил он.
Я облизнул губы, меня всего колотило.
— Дверь была не заперта.
— Она была заперта! Последнее, что я сделал, — собственными руками запер ее на ночь. Это вы ее взломали!
Чесучовый пиджак и вельветовые шлепанцы говорили сами за себя. Он был сторожем. Я сел и ощутил, что брюки на заднице все еще влажные, а кости устало гудят.
— Она была открыта, товарищ. Чуточку приоткрыта. Может быть, вы уже потом ее закрыли.
Я знал наверняка, что он этого не сделал, если, конечно, у него не было привычки запирать ее где-то после пяти утра. Но это как бы давало ему удобную лазейку.
— Я, наверно, сильно надрался. И вот свалился тут и уснул. Надеюсь, это не очень вам повредит, товарищ.
Но он ухватился за эту идею еще до того, как она пришла в голову мне самому. Трубу он все еще сжимал в руке, но теперь уже как рабочий, который собрался ее приладить.
— Как вы очутились на площадке?
— Перелез через стену. Мы поддали с тем парнем, ну, как его, с Франтишеком. Он хотел пригласить меня к себе, но эта стерва, супруга его, выперла нас обоих вон. Тогда он сказал, что, мол, у вас доброе сердце и что вы меня впустите. И принес мне стремянку, чтоб я перелез через стену.
Эти вдохновенные враки я выдавал жалостно, с подвыванием. Они рождались сами собой, как произведение искусства. Я и сам внимал им с изумлением. Но вроде бы попал в самую точку. Он выпустил трубу из рук.
— Мне бы надо сдать вас в полицию! — неуверенно сказал он. — Вам сперва полагалось разыскать меня.
— Я пытался, товарищ. Я всюду вас искал, но вокруг была такая темень. И я подумал, что, пожалуй, малость передохну, пока вы совершаете свой обход. Франтишек сказал мне, что вы обязательно совершаете обход. И что у вас золотое сердце.
Он хрюкнул и взглянул на меня отнюдь не враждебно.
— Много он на себя берет, этот Франтишек! Вы что ж, ходили смотреть парад?
— Парад? Ну да, конечно, я ходил смотреть парад! — страстно подхватил я.
— А это что такое? Что вы с этим собирались делать? — спросил он, потрясая трубой.
— А, это. Это вот что… — начал я, лихорадочно работая мозгами. — Я отобрал это у одного типа. Здоровый такой бугаище, и вдруг привязался к Франтишеку — мол, тот перебрал и всякое такое. Так мы и познакомились. А, вы же не знаете, откуда я приехал! — говорил я заискивающим голосом, без труда изображая дубину-деревенщину. — В наших краях не принято колотить человека за то, что он малость поддал. У нас наоборот — еще и к себе пригласят, и спать уложат, и рады будут, что дали человеку очухаться. А утром еще и завтраком покормят, — добавил я и даже укоризненно покачал головой. А сам подумал, что кафе-автоматы по воскресеньям, наверно, не работают.
Седовласого стража эти причитания вроде бы проняли.
— Ладно, ничего такого особенного не случилось! — сказал он не очень уверенно. — Откуда ж вы приехали, товарищ?
— Я из-под Брно. Вы вряд ли слыхали. Это такая маленькая деревушка. А чего я не видел, в ваших столицах-то! — витийствовал я, уносясь на крыльях вдохновения и с каждой минутой все больше входя в роль. — Здесь народ черствый. Вот вы сами скажите, товарищ, где в таком городе человек может перекусить и ополоснуться? И больше я приставать не буду.
Сторож почесал в затылке. Поглядел на то, как я потягиваюсь, и спросил:
— А где ваш национальный костюм, товарищ? Разве ваши ребята не одеваются в национальные костюмы, когда едут в город?
— Национальный костюм? — повторил я и облизнул губы. — А, про эти национальные костюмы вы уж лучше и не напоминайте! Они говорят: вступай, мол, в партию, тогда и выдадут тебе национальный костюм. А нет, так поедешь в Прагу каким ни на есть обормотом. У нас, джири, с национальными костюмами голяк. Только членам партии положены, ясно? Тогда я им прямо сказал, что им нужно сделать со своими национальными костюмами. Так вот в глаза и высказал. У человека в наше время и без того голова трещит от всякой всячины. Ему остается только гадать, зачем мама вообще произвела его на свет. Разве я не прав, товарищ? — с тупым вызовом качал я головой перед беднягой сторожем. — Вы, говорю, меня на это не толкайте, даже и не пытайтесь! У меня на это времени нету! И ваше время тоже транжирить жалко. Давайте уж продолжим жить как жили.
Сторож заметно просветлел от этого воинственного спича и потом тепло пожал мне руку.
— Не спешите уходить, молодой человек, не спешите! — сказал он, опуская слово «товарищ» и дружелюбно мне улыбаясь, — Перво-наперво обуйтесь. Вы можете у меня помыться и подкрепиться завтраком. Просто сегодня человеку нужно держать ухо востро. Я здесь, видите ли, живу один. И иногда сам не знаешь, кто враг народа, а кто — нет. Пойдемте. Не стесняйтесь. Идите за мной.
Он накормил меня отличным завтраком в своей маленькой, похожей на каюту квартирке, расположенной прямо над складом. А я за это наградил его подробнейшей небылицей о жизни в деревушке под Брно. Несмотря на ужасы предыдущей ночи, меня переполняла бешеная, страстная надежда. Я сидел, слушал свой собственный голос, и голова была такая легкая, будто все, связанное с телом и происходящим вокруг него, — абсолютно нереально.
Сторож слушал, не сводя с меня своих тяжелых славянских глаз. Потом, после долгой паузы, сказал с сожалением:
— Ну что ж, молодой человек. Думаю, вам пора идти. Уже около девяти. Вся ваша группа, наверно, собралась выходить из лагеря.
