— Ну конечно же! — воскликнул он.
Он вспомнил дом на Грэнтем-стрит, с массой замков и плотными шторами на окнах, которые закрывали от посторонних взглядов происходящее внутри. Он подумал о Дженне Грей и постоянном страхе, читавшемся в ее глазах, и постепенно у него начала вырисовываться вся картина.
— Черт, я все неправильно понял, — сказал он.
— Что неправильно понял? — спросила Мэгс.
Но Рей уже ушел.
Глава 43
Вход в Бристольский Суд Короны спрятан на узенькой улочке, в полной мере соответствующей своему названию — Смолл-стрит.
— Я должен буду высадить тебя здесь, детка, — говорит мне водитель такси. Если он и узнал меня по фотографиям в газете, то виду не подает. — Сегодня перед судом что-то происходит, я не поведу машину через толпу.
Он останавливается на углу улицы, где из паба «Олл бар уан» после обеденной «заправки» выходит группка самодовольных молодых людей. Один из них похотливо косится на меня.
— Хочешь выпить, красотка?
Я отвожу глаза в сторону.
— Фригидная корова, — бормочет он, и его друзья дружно ржут.
Я набираю побольше воздуха в легкие и стараюсь совладать с паникой, когда оглядываюсь по сторонам и ищу глазами Иена. А вдруг он здесь? И как раз в этот момент следит за мной?!
Высокие здания по обе стороны Смолл-стрит стоят плотно друг к другу, образуя затененный проход с гулким эхом, от которого меня бросает в дрожь. Не успеваю я пройти и нескольких шагов, как понимаю, что имел в виду таксист. Проезжая часть перекрыта дорожным ограждением, за которым сгруппировались примерно три десятка протестующих. У некоторых на плечах плакаты, а на ограждении растянуто громадное полотно. На нем красной краской жирно написано «УБИЙЦА!», и с каждой буквы до самого низа капают нарисованные капли крови. Сбоку от группы стоит пара полицейских во флуоресцентных жилетах, которые, судя по их внешнему виду, совершенно не обеспокоены монотонным скандированием, которое я слышу с другого конца Смолл-стрит:
— Правосудия ради Джейкоба! Правосудия ради Джейкоба!
Я медленно иду к зданию суда, жалея, что не сообразила захватить шарф или темные очки, и краем глаза замечаю на противоположном тротуаре какого-то мужчину. Он стоит, прислонившись к стене, но, увидев меня, выпрямляется и достает из кармана телефон. Я ускоряю шаг, стараясь как можно быстрее войти в здание суда, но он не отстает, идя по другой стороне улицы. Он делает короткий звонок, длившийся всего несколько секунд. По карманам его жилета рассованы, как я теперь вижу, линзы фотокамеры, а на плече болтается черный футляр. Он забегает вперед, открывая на ходу футляр и доставая фотоаппарат, после чего корректирует объектив плавным, отточенным за долгие годы практики движением и фотографирует меня.
Не буду обращать на них внимания, судорожно дыша, решаю я. Просто пройду в суд, как будто их там нет. Вреда причинить они мне не могут — полиция находится здесь, чтобы держать их за барьером, — так что я буду вести себя так, словно их не существует.
Уже повернув ко входу в здание суда, я вижу репортершу с волосами, завязанными хвостом, которая приставала ко мне, когда я выходила из суда магистрата несколько недель назад.
— Пару слов для «Пост», Дженна. Есть шанс переубедить суд?
Я отворачиваюсь от нее и столбенею, поняв, что стою прямо лицом к демонстрантам. Скандирование растворяется в злобных выкриках и насмешках, и внезапно они бросаются в мою сторону. Ограждение опрокидывается и падает на мостовую, и звук этот разносится в узком переулке между высокими зданиями, как грохот выстрела. Полицейские лениво двигаются им наперерез, расставив руки в стороны и заставляя протестующих отступить за линию. Некоторые из них продолжают кричать, но большинство уже смеются и весело болтают друг с другом, словно идут по магазинам. Вышли из дому поразвлечься…
Группа отхлынула назад, и полицейские поднимают ограждение, вновь устанавливая его вдоль границы разрешенной зоны, но одна женщина остается стоять передо мной. Она моложе меня — ей лет двадцать пять, может, чуть больше, — и, в отличие от других демонстрантов, плаката или баннера у нее нет, но она что-то сжимает в руке. Ее коричневое платье чуть коротковато, на ней черные колготки и совершенно не сочетающиеся с ними грязные белые кеды. Полы ее пальто распахнуты, несмотря на холодную погоду.
— Он был такой славный малыш, — тихо говорит она.
И сразу же я узнаю в ней черты Джейкоба. Эти голубые, чуть раскосые глаза, лицо в форме сердца с небольшим заостренным подбородком.
Демонстранты умолкают. Все смотрят на нас.
— Он почти никогда не плакал, даже когда болел, он просто лежал рядом, смотрел на меня и ждал, когда ему станет лучше.
Она говорит на отличном английском, но с акцентом, который я не могу идентифицировать. Вероятно, она откуда-то из Восточной Европы. Голос у нее размеренный, как будто она пересказывает что-то, выученное наизусть, и, хотя она проявляет твердость, мне кажется, что она испугана этой встречей не меньше, чем я. А может быть, даже больше.
— Я была совсем молоденькой, когда родила его. Сама еще ребенок. Его отец был против ребенка, но я не могла заставить себя прервать беременность. Я уже тогда любила его. — Она говорит спокойно, без всяких эмоций. — Джейкоб — все, что у меня было.
На мои глаза наворачиваются слезы, и я презираю себя за такую реакцию, тогда как у матери Джейкоба глаза сухие. Я заставляю себя стоять неподвижно и не вытирать щеки. Я знаю, что она, как и я, думает сейчас о том вечере, когда смотрела на залитое дождем ветровое стекло, щурясь в ярком свете фар. Сегодня между нами уже ничего нет, и она может видеть меня так же четко, как и я ее. Я не понимаю, почему она не бросается на меня, почему не бьет, не кусает, не царапает ногтями мое лицо. Не знаю, могла бы я оставаться такой сдержанной, окажись на ее месте.
— Анна! — зовет мужчина из толпы демонстрантов, но она не обращает на него внимания. Она протягивает мне фотографию и держит так, пока я не беру ее.
Этого снимка я не видела ни в газетах, ни в интернете. Там он в школьной форме, улыбается редкозубой детской улыбкой, голова повернута к фотографу. На этом фото Джейкоб младше, ему года три-четыре. Он примостился на сгибе маминой руки, они лежат на спине в высокой траве, усеянной цветками одуванчиков. Ракурс предполагает, что Анна снимала это сама: ее рука вытянута в сторону и уходит за границу кадра. Джейкоб смотрит в камеру, щурится на солнце и смеется. Анна тоже смеется, но при этом она смотрит на Джейкоба, и в глазах ее видны его крошечные отражения.
— Простите меня, — говорю я. Слова звучат слабо. Я ненавижу себя за это, но других у меня нет, и я не могу просто молчать в ответ на такое горе.
— У вас есть дети?
Я думаю о своем сыне, о его невесомом тельце, завернутом в больничное одеяло, о боли внутри, которая никогда не покидает меня. Я думаю, что должно быть специальное слово для женщины без детей, для женщины, лишившейся ребенка и ставшей из-за этого одинокой.
— Нет.
Я ищу, что сказать, но ничего не приходит в голову. Я протягиваю фотографию Анне, но она только качает головой.
— Мне она больше не нужна. Я ношу его образ здесь. — Она кладет ладонь себе на грудь. — Но вы, — она делает едва уловимую паузу, — вы, я думаю, должны его запомнить. Вы должны помнить, что он был мальчиком. Что у него была мама. И что сердце ее теперь разрывается.
Она отворачивается и ныряет под ограждение, исчезая в толпе, а я судорожно втягиваю воздух, как будто меня долго держали под водой.
Адвокатом у меня женщина за сорок. Влетев в маленькую комнатку для консультаций, где у входа стоит охранник, она оценивающе смотрит на меня.
— Рут Джефферсон, — представляется она, протягивая мне руку. — Сегодня заседание суда будет простым, мисс Грей. К присяге вас уже привели, так что все слушание будет, по сути, посвящено чтению приговора. После обеденного перерыва мы первые, и, боюсь, у нас будет судья Кинг.
