Глава 23
Он
Северная исправительная тюрьма,
Сомерс, Коннектикут
Комната для свиданий, казалось, была спроектирована с целью дезориентировать посетителя и заставить его почувствовать себя в полной изоляции. Нагоняющая клаустрофобию глухая белая коробка размером пять на восемь футов, с массивной дверью, с маленьким окошечком у меня за спиной и перегородкой из пуленепробиваемого стекла впереди. Бежевый телефон без наборного диска на стене справа от меня. Белая столешница, на которую можно было положить руки. Разумеется, главной целью всех этих ухищрений был усиленный контроль за заключенными: Северная тюрьма — исправительное учреждение пятого, максимального уровня строгости, где посещения разрешались исключительно бесконтактные. Но заживо погребенным себя при этом чувствовал я.
Но когда он — мой отец, Кровавый Билли Барбер, — появился в окне, в наручниках, со взлохмаченными пепельно-седыми волосами, ухмыляющийся, видимо при мысли о том, что его паршивец-сынуля наконец-то явился его навестить, я порадовался тому, что нас разделяет толстое стекло. Что он может меня видеть, но не может до меня дотянуться. Леопард в зоопарке неторопливо подходит к границе своего вольера и через решетку или широкий ров с водой взирает на тебя с презрением к твоей ничтожности, к тому, что тебе нужен этот разделяющий вас барьер. В этот момент между вами рождается понимание, невербальное, но от этого ничуть не менее очевидное: леопард — хищник, а ты жертва, и лишь ограждение позволяет нам, людям, чувствовать себя царями природы и создает иллюзию безопасности. Это ощущение, когда ты стоишь перед клеткой с леопардом, граничит со стыдом, настолько зверь превосходит тебя силой, подавляет тебя своим высокомерием, своим пренебрежением к тебе. К моему изумлению, чувство, которое я испытал в первые мгновения при виде отца, было именно этим затаенным стыдом посетителя зоопарка. Охватившая меня буря эмоций оказалась для меня неожиданностью. Я-то думал, что ничего особенного не почувствую. Давайте начистоту: Билли Барбер был для меня чужим человеком. Я не видел его около сорока пяти лет, с тех пор как был ребенком. И тем не менее застыл при виде его. Он обездвижил меня так же надежно, как если бы каким-то образом материализовался по эту сторону стекла и стиснул в своих лапах. Некоторое время он стоял на фоне окна, поясной портрет старого зэка, устремив на меня холодный взгляд. Потом негромко фыркнул.
Я отвел взгляд, и он сел.
Охранник стоял в нескольких футах позади него, у однотонной стены. Однотонным здесь было все: все стены, все двери, все поверхности. Судя по тому, что я успел здесь увидеть, вся тюрьма представляла собой сплошные белые оштукатуренные стены и серые бетонные стены. Заведение было новым, его сдали в эксплуатацию только в 1995 году, так что, видимо, эта унылая цветовая гамма была частью какой-то сводящей с ума пенитенциарной стратегии. Ведь покрасить стену в желтый или голубой цвет было ничуть не труднее, чем в белый.
Мой отец взял телефонную трубку — даже сейчас, когда я пишу слова «мой отец», меня охватывает легкая дрожь и память мотает кинопленку моей жизни назад, в 1961 год, когда я видел его в последний раз в зале свиданий в тюрьме на Вэлли-авеню, — в точку, где наши с ним жизни необратимо расходятся и продолжают идти каждая своим непредсказуемо извилистым курсом, — и я снял трубку со своей стороны.
— Спасибо, что согласился со мной увидеться.
— Ну, ко мне посетители не то чтобы стоят в очереди.
На его запястье синела татуировка, которая врезалась мне в память много лет назад. В реальности она оказалась довольно скромного размера и расплывчатой — маленькое, от времени утратившее четкость линий и выцветшее до сливово-фиолетового цвета распятие, оно походило на темный синяк. Татуировка не совпадала с моим о ней воспоминанием. И отец тоже: он был всего лишь среднего роста, худой, более мускулистый, чем я себе его представлял. Похожая на канаты тюремная мускулатура, это в семьдесят-то два года. Он набил себе еще одну наколку, более замысловатую и высокохудожественную, чем первая, в виде дракона, обвившегося вокруг его шеи таким образом, что хвост и морда сплетались у яремной ямки, точно подвеска на цепочке.
— Уж и не чаял свидеться.
Я фыркнул. Этот смехотворный намек на то, что это он тут оскорблен в лучших чувствах, что это он пострадавшая сторона, вывел меня из себя. Каков наглец. Типичный зэк, все они вечно юлят, вечно прибедняются, вечно играют в какие-то игры.
— Сколько я уже тут сижу, — продолжал он, — целую жизнь? Целую жизнь гнию тут заживо, а ты ни разу не нашел времени приехать навестить своего старика. Ни единого разу. Что ты за сын такой? Это кем же надо быть, чтобы так себя вести?
— И сколько ты репетировал эту речь?
— Не умничай у меня. Что я тебе сделал плохого? А? Ничегошеньки. А ты за всю свою жизнь ни разу даже не приехал меня навестить. Своего родного отца. Это кем же надо быть, чтобы за сорок лет ни разу даже не приехать к родному отцу?
— Ну так что ты удивляешься? Я же твой сын.
— Мой сын? Ну уж нет. Я тебя не знаю. В жизни своей тебя не видел.
— Хочешь взглянуть на мое свидетельство о рождении?
— Да плевать я хотел на твое свидетельство о рождении. Думаешь, оно делает тебя моим сыном? Ну, кончил случайно пятьдесят лет назад, и что теперь, сразу сын? А ты как думал? Что я буду счастлив тебя видеть? Думал, буду от счастья до потолка прыгать и кричать «ура», да?
— Что ж ты тогда не отказался? Меня же не было в списке тех, кто может тебя посещать.
— Да в моем чертовом списке нет ни одной живой души. А ты как думал? По-твоему, кто-то рвется меня навестить? И вообще, сюда никого не пускают. Только ближайших родственников.
— Хочешь, чтобы я ушел?
— Нет. Я разве сказал, что хочу? — Он покачал головой и нахмурился. — Чертова тюряга. Хуже, чем здесь, не было нигде. Ты же знаешь, я не с самого начала тут. Меня перевозят с места на место. Сюда отправляют тех, кто проштрафился в других тюрьмах. Тут настоящая дыра.
Он, похоже, утратил интерес к этой теме и умолк.
Я молчал. По моему опыту, нередко лучшая тактика — в суде ли, в опросе свидетелей, да где угодно — это ждать. Свидетель захочет заполнить неловкую паузу. Будет испытывать смутную потребность продолжать говорить, чтобы доказать вам, что он человек умный и сведущий, чтобы заслужить ваше доверие. Сейчас же, думаю, я ждал просто по привычке. Потому что уходить точно не собирался. Пока не получу от него то, что мне было нужно.
Его настроение переменилось. Он ссутулился и у меня на глазах из нахального сделался безропотным, даже каким-то несчастным.
— Что ж, — произнес он, — по крайней мере, ты вымахал о-го-го какой здоровый. Похоже, она хорошо тебя кормила.
— Она вообще была молодец. Во всем.
— Как у нее дела, у твоей матери?
— А тебе-то не все ли равно?
— Все равно.
— Ну так давай не будем о ней говорить.
— А почему бы мне о ней и не поговорить?
Я покачал головой.
— Я знал ее до тебя.
Он со скабрезной ухмылкой поерзал в своем кресле, завилял бедрами, изображая, как будто трахает ее.
— Твой внук попал в беду. Ты в курсе?
— В курсе ли я? Да я вообще понятия не имел, что у меня есть внук. Как его зовут?
— Джейкоб.
— Джейкоб?
— Что в этом такого смешного?
— Что за петушиное имя?
— Имя как имя!
— Джеееееейкоб, — нараспев протянул он фальцетом, содрогаясь от хохота.
— Придержи язык. Он хороший парнишка.
— Да? Видать, не такой уж и хороший, коль уж ты здесь.
— Я же сказал, придержи язык.
— И что же это за беда, в которую попал наш малыш Джейкоб?
— Убийство.
— Убийство? Убийство. Это сколько ж ему годиков?
— Четырнадцать.
Мой отец положил телефонную трубку на колени и снова ссутулился в своем кресле. Потом, распрямившись, спросил:
