— Напрасно я так это сформулировала. Это было неразумно с моей стороны. Я приношу свои извинения.
— Не суть важно, как вы это сформулировали. Вы по-прежнему так считаете? Что у моего сына сердце на два размера меньше?
— Нам необходимо выработать для Джейка эмоциональный глоссарий. Дело не в размере его сердца. Его эмоциональная зрелость не соответствует его возрасту.
— Да? И какому же возрасту она соответствует? Его эмоциональная зрелость?
Глубокий вдох, как перед прыжком.
— В некоторых отношениях Джейкоб демонстрирует показатели как у ребенка вполовину его младше.
— Семь лет! Мой сын обладает эмоциональной зрелостью семилетки! Вот что вы имеете в виду!
— Я не стала бы так это формулировать.
— И что мне делать? Что мне теперь делать? — (Нет ответа.) — Что вы мне прикажете теперь делать?
— Ч-ш-ш, — вмешался я. — Он тебя услышит.
Глава 29
Горящий монах
Судебный процесс, день третий.
Джейкоб, сидевший за столом защиты рядом со мной, сосредоточенно ковырял заусенец на большом пальце правой руки. Он уже давно машинально теребил кожицу вокруг ногтя, так что умудрился организовать себе маленький надрыв, который уходил от кутикулы на четверть дюйма вниз, к костяшке. Он не обгрызал кутикулу, как это нередко делают другие дети. Его излюбленным способом было колупать кожу ногтем, подцепляя небольшие чешуйки до тех пор, пока ему не удавалось поддеть лоскуток значительного размера, после чего он сосредотачивался на том, чтобы отодрать образовавшийся заусенец, попеременно покачивая и вытягивая его, а если эта тактика оказывалась безуспешной, просто отделяя его тупым краем ногтя. Область этих его раскопок никогда не успевала зажить. Иногда в результате особенно решительных действий доходило до того, что из ранки начинала сочиться кровь, и ему приходилось промокать ее бумажным носовым платком, если он оказывался у него при себе, или засовывать палец в рот, чтобы слизнуть капельку крови. Похоже, Джейк вопреки всякой логике верил, что эта тошнотворная маленькая драма не привлечет ничьих взглядов.
Я взял руку, которую Джейкоб терзал, и положил ее ему на колено, где ее не могли видеть присяжные, потом обхватил спинку его кресла, пытаясь поддержать сына.
На свидетельском месте давала показания какая-то женщина. Рутэнн, не помню фамилии. Лет ей было что-то около пятидесяти. Приятное лицо. Короткая стрижка без изысков. Обильная седина в волосах, скрыть которую она не делала никаких попыток. Из всех украшений только часы и обручальное кольцо. Черные сабо на ногах. Наша соседка, одна из тех, кто каждое утро выгуливал собак в парке Колд-Спринг. Лоджудис вызвал ее засвидетельствовать, что в то утро она видела неподалеку от места убийства мальчика, внешне приблизительно похожего на Джейкоба. Из этого можно было бы даже что-то выжать, если бы только эта женщина могла хоть сколько-нибудь внятно изложить свою историю, но она явно изнывала на свидетельском месте. Рутэнн снова и снова терла одна о другую сложенные на коленях руки. Она взвешивала каждый вопрос, прежде чем на него ответить. Вскоре ее нервозность вышла на первый план, затмив содержание ее показаний, которые и без того не были сенсационными.
— Вы не могли бы описать этого мальчика? — настаивал Лоджудис.
— Да мальчик как мальчик. Роста среднего. Худой. В джинсах и кроссовках. Темноволосый.
Она описывала не мальчика, а тень. Под это описание подходила половина ньютонских подростков, и это она еще не закончила. Дама мялась и мялась, пока обвинителю не осталось ничего иного, кроме как начать подталкивать свою же собственную свидетельницу в нужном направлении, аккуратно вплетая в свои вопросы маленькие подсказки-напоминания о том, что она рассказала полицейским в день убийства. Этих наводящих вопросов было слишком много, и Джонатан только и делал, что вскакивал на ноги с возражениями. В конце концов все это превратилось в настоящий цирк — свидетельница, уже готовая отречься даже от своего имени, Лоджудис, слишком тупой, чтобы сплавить ее до того, как она окончательно себя дискредитирует, и Джонатан, беспрерывно вскакивающий со своего места, чтобы заявить возражение против очередного наводящего…
…и в какой-то момент все это вдруг отступило для меня на второй план. Я не мог заставить себя даже сосредоточиться на происходящем, не говоря уж о том, чтобы переживать за исход. У меня внутри откуда-то возникло зловещее чувство, что весь этот суд не имеет уже ровным счетом никакого значения. Слишком поздно. Вердикт доктора Фогель значил как минимум не меньше, чем вердикт присяжных.
Рядом со мной сидел Джейкоб, эта загадка, которую мы с Лори произвели на свет. Его размер и сходство со мной, вероятность того, что, возмужав, он будет походить на меня еще больше, — все это потрясало меня. Каждому отцу доводилось переживать тот пугающий момент, когда он замечает в своем ребенке странную, искаженную копию самого себя. Как будто на мгновение ваши личности частично совмещаются. Ты видишь идею, концепцию своего внутреннего мальчишеского «я», стоящую перед тобой во плоти. Он — ты и не ты, знакомый и чужак одновременно. Он — ты, получивший возможность заново прожить свою жизнь с самого начала, и в то же самое время он чуждый и непознаваемый, как любой другой человек. Охваченный вихрем всех этих противоречивых мыслей, положив руку на спинку его кресла, я коснулся его плеча.
Он с виноватым видом сложил руки на коленях, где немедленно вернулся к ковырянию заусенца на большом пальце правой руки, каковой ему после непродолжительных усилий удалось-таки оторвать.
Прямо позади меня в одиночестве на первом ряду сидела Лори. Она весь суд так и просидела там на первом ряду одна. Друзей у нас в Ньютоне, разумеется, не осталось. Я хотел вызвать родителей Лори, чтобы они сидели в суде вместе с ней. Уверен, они сделали бы это. Но жена категорически воспротивилась. В некотором смысле моя супруга желала нести мученический венец. Она навлекла катастрофу на свою семью, выйдя замуж за меня, и теперь была полна решимости заплатить за это самостоятельно. В суде вокруг нее неизменно было пустое пространство. Когда бы я ни оборачивался, она сидела в одиночестве в своем первом ряду, совершенно раздавленная, и слушала, глядя в пол, а не на свидетельницу. Накануне диагноз доктора Фогель так ее оглушил, что Лори попросила у меня мое снотворное и все равно так и не смогла уснуть. Лежа в постели в темноте, произнесла:
— Энди, а если он виновен, что нам тогда делать?
Я сказал ей, что сейчас мы можем только ждать, пока присяжные не решат, виновен он или нет. Я попытался обнять ее, чтобы утешить, — естественное, казалось бы, со стороны мужа движение, — но мое прикосновение лишь еще больше выбило ее из колеи, и она, вывернувшись, отодвинулась на самый край кровати и там затихла, хотя явно не спала: ее с головой выдавали доносившиеся до меня негромкие всхлипы и периодические шевеления. Давным-давно, когда Лори еще работала учительницей, ее способность засыпать приводила меня в изумление. Она выключала свет ровно в девять часов, потому что вставать утром ей приходилось очень рано, и засыпала в тот же миг, едва ее голова касалась подушки. Но это была другая Лори.
Тем временем в зале суда Лоджудис, по всей видимости, решил дожимать свидетельницу до конца, хотя она по всем признакам уже готова была пойти на попятную. Объяснить такое поведение Лоджудиса какими-то стратегическими соображениями сложно, так что, видимо, он просто хотел лишить Джонатана удовольствия вытянуть из нее отказ от своих показаний. А может, все еще, вопреки всякой логике, надеялся, что она в конце концов придет в себя. Как бы то ни было, сдаваться этот упрямый ублюдок не желал. В этом было даже какое-то странное достоинство, мужество капитана, идущего ко дну вместе со своим кораблем, или монаха, обливающего себя бензином и поджигающего. К тому времени, когда Лоджудис добрался до своего последнего вопроса — он записал их в своем желтом блокноте и не отступил от перечня ни на йоту, несмотря на то что свидетельница свободно импровизировала, — Джонатан положил ручку и смотрел на все происходящее сквозь сложенные домиком пальцы.
