— И как это касается пчел? — поинтересовался Миллнер. В Сан-Паулу стояла такая жара, что ему было не до занятий математикой.
— Пчелы тоже созданы в соответствии с золотым сечением. Расстояния от их головы до груди и от груди до конца туловища строго подчиняются этому правилу. Если разделить оба отрезка, то всякий раз будем получать шесть десятых. Мало того… — Нальдо глубоко вздохнул, словно собираясь делать продолжительный доклад. — Возьмем, к примеру, фамильное древо пчелы-трутня. Самцы получаются из неоплодотворённых яиц матки, поэтому у пчел-самцов есть только мать и нет отца. Однако у матки есть и мать, и отец, можно сказать, что они являются бабушкой и дедушкой нашего трутня. У бабушки опять же есть мать и отец, однако у отца, поскольку он самец, есть лишь мать. Если продолжать эту мысль, у предка-женщины всегда есть два родителя, а у предка-мужчины — только мать, а если это записать, то на каждого трутня-самца приходится одна мать, бабушка и дедушка, трое прародителей, пять прапрародителей, восемь прапрапрародителей и так далее. Один, два, три, пять, восемь — все это так называемые числа Фибоначчи, для которых сумма двух чисел в ряду составляет следующее за ними число. А частное двух чисел Фибоначчи всегда равно шести десятым. Вот, посчитайте сами! Если два разделить на три, получится ноль целых шесть десятых. И три на пять — тоже!
Нальдо на минутку умолк, перевел дух и вдруг принялся издавать булькающие звуки. Миллнер уже начал было волноваться за него, когда тот продолжил так же взволнованно, как и прежде:
— Или подсчитайте самок-пчел в улье и разделите это число на число самцов-трутней. Угадайте, что получится? Шесть десятых! Посмотрите на цветы, к которым прилетают пчелы. Почти у всех вы найдете золотое сечение, поскольку цветы созданы по тем же самым правилам…
Нальдо наклонился вперед и закашлялся. Казалось, теперь он окончательно выдохся.
— И что все это значит? — Миллнер решил воспользоваться передышкой собеседника. Внезапно у него возникло ощущение, что он беседует не с пасечником, а с математиком.
Нальдо придвинулся настолько близко, что лицо его оказалось на расстоянии пяди от лица Миллнера. От него пахло медом и перебродившим соком.
— Кто-то убивает самых идеальных и трудолюбивых помощников Господа на этой планете, — прошептал он, обращаясь к Миллнеру. Затем он откинулся назад и поднял вверх теперь уже четыре пальца правой руки. — Четыре года, — прохрипел пасечник. — Четыре года — и человечеству придет конец.
Миллнеру захотелось рассмеяться, чтобы снять напряжение. Пошутить, чтобы все ответили смехом и вздохнули с облегчением. Но он не сумел сказать ни слова. Миллнер медленно откинулся назад, чтобы оказаться подальше от пасечника. Жу неподвижно сидел рядом, напуганный мрачным прогнозом их собеседника, казалось, еще больше, чем он сам.
В это мгновение зазвонил мобильный телефон Миллнера. «Есть Бог на свете», — подумал он и схватил мобильник так энергично, словно ждал самого важного звонка в своей жизни.
— Да, — произнес он в трубку, наблюдая, как Нальдо так же медленно откидывается на спинку своего стула.
— Обнаружена еще одна девушка, — услышал он голос Барака. — Мисс Алабама. — Но радости в его голосе не было.
— С ней все в порядке? — с тревогой спросил Миллнер.
— В порядке? — Казалось, Барак подыскивал слова. — Посмотри на фотографию, которую я только что тебе отправил.
Что-то в звучании его голоса крайне обеспокоило Миллнера.
— Она жива?
— Посмотри. А потом перезвони!
Миллнер проверил телефон. Только теперь он заметил, что получил эсэмэс. Бросив на Нальдо и Жу извиняющийся взгляд, он открыл его. Сообщение было от Барака. А вот еще одно сообщение — фотография. Прошло мгновение, прежде чем картинка открылась. И Миллнера едва не стошнило.
Глава 24
Варшава
Теперь Хелен поняла, что имел в виду Патрик Вейш, когда говорил, что, возможно, его отец сошел с ума. Она с удивлением оглядывалась по сторонам. Они вышли из большой комнаты и оказались в маленькой, расположенной за деревянной дверью. На ум Хелен тут же пришло понятие «инь и ян». Если первая комната была поразительно светлой и роскошно обставленной, то здесь глазам нужно было еще привыкнуть к тусклому освещению. Потолок оказался значительно ниже. Однако главный контраст заключался в экспонатах. Если Вейш-младший только что говорил о коллекции красоты, то девизом этой части экспозиции должно было стать слово «уродство».
Как и на верхних этажах дома, стены комнаты украшали картины, посвященные исключительно жестоким, безобразным или отвратительным мотивам.
— «Голова Медузы». Рубенс. Она долгое время висела в Музее искусствоведения Вены как экспонат, предоставленный во временное пользование, — прокомментировал стоящий рядом Патрик Вейш. — А картина рядом, на которой старик словно кусает младенца, — это тоже Рубенс. Здесь изображен Сатурн, пожирающий своих детей.
Хелен испуганно отпрянула и наткнулась на что-то твердое — оно тут же резко вскрикнуло и принялось отчаянно махать руками у нее за спиной. Обернувшись, она увидела лицо черта с вывалившимся языком, выпученные глаза которого двигались в деревянных глазницах. Грубо выструганное туловище, хаотически раскачивающееся из стороны в сторону, стояло на ящике с шестеренками внутри.
Вейш рассмеялся.
— «Прикованный раб». Автомат легендарного Манфредо Сетталы[559], датируемый XVII веком. Жутко, правда?
Хелен поспешно отодвинула статуэтку, по-прежнему издававшую жалобные звуки, подальше от себя.
— Как я уже говорил, мой отец сошел с ума, — извинился перед ней Патрик Вейш, когда она снова повернулась к нему. — Экспонаты в этой комнате могут напугать вас. Вон там, позади, в стеклянном саркофаге даже лежат настоящие останки доисторического человека.
— Спасибо, я видела достаточно, — отозвалась Хелен, поднимая руки, словно сдаваясь. — Вы упоминали, что нашли здесь указание на меня… и Мэйделин.
Постепенно ей начинало надоедать это путешествие по загадочной стране чудес Вейша. Пожалуй, у нее есть заботы и поважнее.
— Вот здесь лежал блокнот с вашим именем и номером телефона. — Патрик Вейш показал на стоящий у стены небольшой секретер, взял бумагу со стола и протянул ей.
Это был самый обыкновенный лист белой бумаги, на котором корявым почерком было выведено ее имя. Она не сразу узнала номер своего мобильного телефона, поскольку к нему был добавлен международный код Соединенных Штатов. В животе у Хелен все судорожно сжалось, когда рядом она прочла имя Мэйделин. Оно действительно было обведено сердечком. Судя по толщине линий, кто-то сделал это несколько раз. Так, как обычно рисуют, болтая по телефону, при этом ни о чем особенно не думая. Под ним она разобрала несколько слов, судя по всему, на польском языке.
— «Красавица и чудовище», — сказал Вейш-младший. — Я еще раз спросил у слуги. Я перевел правильно.
— Странно, — вырвалось у нее.
— Что странно?
— Номер моего мобильного телефона почти никто не знает.
— Может быть, моему отцу дали его в институте?
Хелен покачала головой.
— Я не из тех телефонных маньяков, которые хотят, чтобы им можно было дозвониться везде и всегда.
— Это хорошо, — ответил Вейш. Хелен вопросительно посмотрела на него. — Потому что, возможно, это даст нам первую подсказку. Судя по всему, ваше имя и ваш номер телефона были очень важны для моего отца. Я выяснил, что дворецкий купил ему этот блокнот незадолго до его исчезновения. Чем меньше людей знают ваш номер телефона, тем проще будет выяснить, кто именно его дал ему.
Это звучало логично.
— Вы нейроэстетик, верно? — оторвал он ее от размышлений. — Я навел о вас справки, — добавил он и робко улыбнулся.
Хелен кивнула. Она по-прежнему размышляла о записке. Теперь, когда она собственными глазами увидела имя своей дочери в обрамлении сердечка, все это начало казаться ей еще более странным.
