Вздох, долгий.
— Ты убежден, что его взорвали, этот самолет?
Шеф улыбнулся усталой улыбкой, склонив голову набок.
— Шеф, существует же причина, по которой у нас забрали расследование.
— Что ты видел, Давид? Как ты можешь быть столь убежден в этом? — Шеф старался сосредоточиться. — Вчера ночью ты пытался поговорить со мной… Что именно ты видел?
— Кровь, шеф. Ее видели также и другие. Горелая кровь на верхней стороне листьев. Кровь, струями упавшая с неба. Он взорвался в воздухе, этот самолет. И деревья. Невредимые. Если б самолет упал, они были бы повалены.
Шеф кивал.
— И что ты хочешь теперь? Что ты хочешь от меня услышать, Давид? Нас отстранили. Смерть Маттеи за один день уже многое изменила. Многие вещи. Такой день, как вчера, стоит эпохи. Все меняется.
Монторси втянул носом воздух.
— Я делаю вам предложение, шеф. Все зависит от вас. Вы видите, что мы в отделе расследований — одна из мишеней. Мы можем вернуться в дело Маттеи. Мы можем произвести обыск в его кабинете.
Взгляд шефа стал пустым, глаза казались сгоревшими металлическими предохранителями, выпученными в сторону размытого ледяного круга неонового света.
— Нас отстранили, Давид. Ты понял? Нас отстранили… Как мы можем вернуться, по твоему разумению?
— Через убийство Фольезе.
Молчание.
— То есть тебе нужен ордер, чтобы найти в кабинете Маттеи это досье? Досье Фольезе?
— Один отряд отправляется в «Джорно». Еше один отряд отправляется в ЭНИ, в Метанополи. Потом еще дом Маттеи, его кабинет. Это второстепенное дело, шеф. Но мы идем в русле центральной ветви расследований о Маттеи.
— Это самоволие в любом случае. Это борьба. Но ты говоришь, они не могут запретить подобное расследование…
— Именно.
Они снова помолчали. Шеф почесал висок. На улице темнело.
— Это рискованно, Давид. Это рискованно.
Беспомощная тишина.
— Все рискованно. По мне, рискованно также бездействовать.
— Но так мы подставляем себя. Это значит идти против… Против того, как они поворачивают ход событий.
— В крайнем случае у нас его заберут. В смысле — расследование.
— Может статься, что ты полетишь. Что полечу я. И отдел тоже.
— Вы все равно можете полететь. Даже если ничего не будете делать, шеф. Вы можете полететь.
— Я все равно могу полететь. Это правда.
— По крайней мере дом и кабинет Маттеи. Мы должны с этим справиться. Прежде чем у нас заберут расследование, я имею в виду.
— Это вопрос трех часов максимум. Достаточно, чтоб кто-то из ЭНИ позвонил в прокуратуру. Не больше трех часов. Однако если у нас его не заберут, мы двинемся вперед.
— Вы доверите это мне, шеф?
Новый вздох, свободный, что-то вроде преждевременной скорби, освобождающей.
— Нет. Я слишком тебя подставляю. Ты самый молодой здесь. Официально я поручу это Омбони. Но ты делай, что хочешь. Отвечать будешь передо мной, не перед Омбони.
Он вышел из кабинета шефа. Обернулся, чтобы еще раз увидеть это рыхлое тело, печальное, спокойное тем спокойствием, которое выражает собой неминуемый конец, предвидимый заранее. Шеф смотрел на него. У него были блестящие глаза навыкате. Кожа казалась еще более серой. Он прикуривал сигарету. Казалось, он не находит утешения. Он смотрел на Монторси. Потом молча повернулся, темная обездоленная фигура.
— Я хорошо знал Маттеи.
Значит, это он. Это он — тот человек, у которого, согласно досье и отчету Фольезе, были «тесные связи» с Хозяином Италии.
Ему нужно было поговорить, излить душу. Монторси сел. Шеф начал говорить. Маттеи даже приглашал его порыбачить. Велел шоферу заехать за ним до рассвета, в одно туманное утро, отвезти в Линате, посадить на частный самолет ЭНИ, после чего они приземлились на скалистую землю, обожженную ледяным морем Исландии. Туда, где рыбачил Маттеи. Он пошел ему навстречу. Увидел, как тот сидит, склонившись, задумчивый, подергивая удочками, — древнее терпение, почти терпение предков. Он резко обернулся, поздоровался. Ясная улыбка Маттеи, между пятнами сухого снега и змеистых провалов в скалах приветственно машущая рука. Они обнялись. Они были давно знакомы. Маттеи усадил его рядом. Говорил ему об американцах, о давлении. Он называл это «второй волной». Сказал, что американцы второй волной попытаются оккупировать Европу. Американская Европа. Он пытается сопротивляться этому давлению. Сказал, что повсюду их люди. В партиях. Но он исключил партии — они были вне этой большой игры. В ЭНИ, в спецслужбах — их люди везде. Он сказал, что давление огромно. Он частично рассчитывает на Ватикан. Потом леска задергалась — резкие толчки глубоко под водой, подвижной, серебристой. Открытое, распахнутое небо, неровный разрыв холодного света между беспорядочных тонких облаков. Снизу тянула рыба. У Маттеи была удочка из титана, он заказал ее в лаборатории в Метанополи. Она гнулась, казалось, сейчас сломается. Лицо, как сказал шеф, искривилось от сосредоточенности. Наконец резким движением Маттеи вытащил удочку до самого неба, на минуту он увидел форель, блеснувшую в воздухе, в потоке пенистых брызг, — летучее, текучее тельце, как бы вывихнутое, эластичным движением качающее хвостом. Но потом леска оборвалась, все произошло очень быстро, за один вдох, за одно мгновение, и бессильным движением форель вернулась обратно, в светящиеся водовороты ледяной воды. Маттеи разразился громким смехом. Шеф тоже стал улыбаться, он боялся, что Маттеи обидится, оставшись, как идиот, ошарашенный этим ответным ударом: с разорванной леской и с пустыми руками, с пустой удочкой. Маттеи обернулся к нему, подмигнул и сказал:
— Эта форель… Эта форель, видишь ли, — это я.
Три часа на то, чтоб все провернуть. Чтобы симулировать поиски отчета Фольезе в кабинете Маттеи. Три часа, чтоб просмотреть бумаги, чтоб найти зацепку — что-то об Ишмаэле и американцах в документах Маттеи.
Нужно было торопиться. Он поговорил с Омбони. Они разработали стратегию. Действовали быстро.
Прежде чем отправиться в Метанополи, он снова попытался позвонить домой. Все тот же длинный сигнал, Маура не подходила. Возможно, она не хочет ни с кем говорить. Монторси остался стоять, глядя на телефон и думая о Мауре — без любви и без беспокойства.
Инспектор Гвидо Лопес
Власть тоже имеет свое отражение в Сатане. Вершина мечтаний о власти: Ребенок, который восседает на земном шаре со скипетром в руках.
Элемире Дзолла. «Что такое традиция»
Брюссель
26 марта 2001 года
13:20
Перелет произвел на него отвратительное впечатление. Сиденья были плотно сдвинуты, и Лопес вынужден был упираться посиневшими коленями в спинку находящегося перед ним кресла, и когда самолет взлетал, боль была почти раздирающей.
Он постарался заснуть, но у него не вышло. Он слушал с закрытыми глазами, как бьется сердце: перед глазами кружились лица, он мучился вопросом: что он будет делать в Брюсселе? Он не знал, как действовать. Он отказался от мысли искать поддержки Сантовито, который, вместо того чтобы снабдить контактами, отзовет его обратно в Милан ради координации планов обеспечения безопасности в преддверии Черноббио.
На полпути у него началась нервная дрожь. Это был риск: невероятная операция. Возможно, человек из «мерседеса» уже избавился от ребенка, возможно, он далеко от Брюсселя. Это не тот случай, когда нужно информировать о расследовании бельгийские власти. Предпочтительно, чтоб они оставались в полном неведении. Он уже решился отправиться в самое сердце «политического уровня»: еще выше тех этажей, с которых оказывали давление на Сантовито и на Серро в Париже. Он готов был броситься в пучину, бурную, но неподвижную на поверхности. И не знал, как и что он будет делать.
Он поел в аэропорту, в «Макдоналдсе». Мясо было отвратительное, воняло мочой. Рис в холодном салате из круглой пластиковой упаковки с запотевшими стенками пах мылом. Он потерял полчаса, стоя в очереди. Писсуары были загажены, ему пришлось ждать, пока освободятся закрытые кабинки. Запах дезинфицирующих веществ был невыносимым и вызывал смутное болезненное отупение. Спертый воздух в аэропорту — через огромную стеклянную стену, выходящую на летное поле, он увидел, как тяжело поднимается в небо белый грузовой самолет, казалось, он накренился, и у других, наблюдавших за взлетной полосой, создалось то же впечатление: раздался возглас удивления.
