Он недовольно смотрел на меня.
— Я не думал, что все так выйдет. Я хотел… хотел, чтобы все это оставалось в прошлом.
— Но, папа, это часть моей личности.
— Я смотрел на это иначе.
— Я имел право знать.
— Джейк, я смотрел на это иначе.
— По-твоему, я не имел права знать? О моем собственном происхождении?
— Ты имел право не знать. Ты имел право начать с чистого листа, быть тем, кем ты захочешь быть, жить такой же жизнью, как все другие дети.
— Но я не такой же, как все другие дети.
— Разумеется, такой же.
Лори отвела взгляд.
Джейкоб откинулся на спинку кресла. Вид у него был скорее потрясенный, нежели огорченный. Все эти вопросы и жалобы были для него всего лишь способом справиться с потрясением. Какое-то время он сидел молча, погруженный в размышления.
— Я не могу в это поверить, — произнес он ошеломленно. — Я просто не могу в это поверить. Не могу поверить, что ты так поступил со мной.
— Послушай, Джейкоб, если тебе непременно хочется злиться на меня, злись. Но я сделал так из лучших побуждений. Я промолчал ради тебя. Еще даже до того, как ты появился на свет, я поступил так ради тебя.
— Ой, вот только не надо. Ты поступил так ради себя самого.
— Ради себя самого, да, и ради моего сына, ради сына, который, я очень надеялся, когда-нибудь у меня будет, ради того, чтобы сделать его жизнь немного легче. Твою жизнь.
— Ну и как, тебе это удалось?
— Думаю, что удалось. Я считаю, что твоя жизнь была легче, чем могла бы быть. Во всяком случае, очень на это надеюсь. Она была легче, чем моя, это уж точно.
— Пап, а ты не забыл, где мы находимся?
— Нет, не забыл. И что?
Он ничего не ответил.
— Джейкоб, мы сейчас должны очень внимательно следить за тем, что и как говорим друг другу, понимаешь? — ласковым тоном произнесла Лори. — Попытайся понять папину позицию, даже если ты с ней не согласен. Встань на его место.
— Мама, ты же сама заявила: я — носитель гена убийцы.
— Я этого не сказала.
— Ты это подразумевала. И не говори, что нет.
— Джейкоб, я точно знаю, что ничего подобного не произносила. Я вообще не считаю, что этот так называемый ген существует. Я говорила о других судебных процессах, о которых читала.
— Мама, все в порядке. Это просто факт. Если бы он тебя не беспокоил, ты не полезла бы читать про него в Интернете.
— Факт? С чего ты вдруг взял, что это факт?
— Мама, ответь мне на один вопрос: почему люди так любят говорить исключительно о наследовании хороших вещей? Когда ребенок какого-нибудь спортсмена тоже показывает хорошие результаты в спорте, все немедленно начинают твердить, что ребенок унаследовал его талант. И когда у музыканта оказывается музыкальный ребенок, и когда у профессора — умный ребенок и так далее и тому подобное. Так в чем же тогда разница?
— Не знаю, Джейкоб. Но разница есть.
Джонатан — который так долго не подавал голоса, что я почти забыл о нем, — спокойно произнес:
— Разница в том, что быть спортивным, музыкальным и умным — не преступление. Мы должны быть крайне осторожны в таких вещах, иначе начнем сажать людей за то, кто они такие, а не за то, что они делают. История знает множество подобных печальных примеров.
— И что мне делать, если я вот такой?
— Джейкоб, что ты хочешь этим сказать? — Я был ошарашен.
— А что, если у меня есть эта склонность и я ничего не смогу с ней поделать?
— Нет у тебя никакой склонности.
Он покачал головой.
Повисло очень долгое молчание, секунд, наверное, десять, которые показались мне вечностью.
— Джейкоб, — произнес я наконец, — «ген убийцы» — это всего лишь выражение. Метафора. Ты же понимаешь это, правда?
— Не знаю. — Он передернул плечами.
— Джейк, ты неправильно все истолковываешь. Даже если у какого-то убийцы был ребенок, который тоже стал убийцей, никакая генетика тут вовсе ни при чем.
— Ты-то откуда знаешь?
— О Джейкоб, я много об этом думал, поверь мне, очень-очень много об этом думал. Генетика не может иметь к этому никакого отношения. Логика у меня примерно такая: если бы у Йо-Йо Ма[487] был сын, он не умел бы играть на виолончели с рождения. Ему пришлось бы учиться этому с нуля точно так же, как всем остальным. Максимум, что ты можешь унаследовать, — это талант, потенциал. А уж что ты с этим сделаешь, кем станешь, это зависит только от тебя самого.
— А ты унаследовал талант своего отца?
— Нет.
— Откуда ты знаешь?
— Посмотри на меня. Посмотри на мою жизнь, как отметил Джонатан. Ты прожил рядом со мной четырнадцать лет. Ты хоть раз видел, чтобы я поднял на кого-нибудь руку? Хоть раз в жизни?
Он снова пожал плечами. Мои доводы явно не произвели на него никакого впечатления.
— Может, ты просто так и не научился играть на своей виолончели. Это еще не значит, что у тебя нет таланта.
— Джейкоб, что ты хочешь от меня услышать? Доказать подобную вещь невозможно.
— Знаю. Это и моя проблема тоже. Откуда мне знать, есть у меня эта склонность или нет?
— Нет у тебя никакой склонности.
— Вот что я тебе скажу, папа: думаю, ты отлично знаешь, что я сейчас чувствую. Я прекрасно понимаю, почему ты никогда ничего никому об этом не говорил. Вовсе не из-за того, что кто-то мог про тебя подумать.
Джейкоб откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе, давая понять, что разговор окончен. Он ухватился за идею гена убийцы, и, думаю, с тех пор она уже не выходила у него из головы. Я тоже не стал продолжать эту тему. Не имело никакого смысла вещать ему о безграничности человеческого потенциала. Он принадлежал к тому поколению, которое инстинктивно предпочитало научное знание избитым истинам. Мой сын, как никто другой, знал, что происходит, когда наука сталкивается с магическим мышлением.
Глава 11
Пробежка
От природы я совсем не бегун. Слишком тяжеловесный, слишком крупный и неповоротливый. У меня телосложение мясника. И, честно говоря, бег не доставляет мне ровным счетом никакого удовольствия. Я занимаюсь им по необходимости. Если не бегаю, то тут же начинаю набирать вес — эту несчастливую склонность я унаследовал от родни со стороны матери — коренастых и ширококостных крестьян, выходцев из Восточной Европы, Шотландии и прочих неведомых мест. Поэтому практически каждое утро в шесть или в половину седьмого утра я грузно трусил по улицам и беговым дорожкам парка Колд-Спринг, пока не наматывал свои ежедневные три мили.
Я был полон решимости продолжать делать это даже после того, как Джейкобу было предъявлено обвинение. Соседи, без сомнения, предпочли бы, чтобы никто из нас, Барберов, не показывался на улице, особенно в парке Колд-Спринг. Я до некоторой степени пошел им навстречу. Бегал рано утром, ни к кому не приближался, а когда все же случалось пробегать мимо другого бегуна, движущегося во встречном направлении, низко наклонял голову. И разумеется, никогда не бегал поблизости от места преступления. Я решил, что буду держаться за этот ритуал из прошлой жизни, просто ради того, чтобы не сойти с ума.
На следующее утро после той нашей первой встречи с Джонатаном я испытал это неуловимое, сродни оксюморону, чувство кайфа от пробежки. Ощущал себя легким и быстрым. В кои-то веки бег был не серией толчков и грузных приземлений, а — не хочу впадать тут в излишнюю поэтику — полетом. Я чувствовал, как мое тело рвется вперед с естественной легкостью и стремительностью хищника, как будто всегда было рассчитано на то, чтобы испытывать такие ощущения. Не знаю, что это вдруг на меня нашло, хотя подозреваю, что причиной всему был адреналин, выплеснувшийся в мой организм благодаря стрессу. Я мчался по парку Колд-Спринг сквозь сырость и холод, по дорожке, которая огибает парк по периметру, перепрыгивая на ходу через корни деревьев и камни, перескакивая озерца дождевой воды и островки хлюпающей грязи, которыми парк изобилует весной. И мне было так хорошо, что я даже пролетел мимо того места, где обычно выхожу из парка, и углубился чуть дальше в лес, в переднюю часть парка. И все это со смутным намерением, тенью плана в голове, с убеждением, стремительно перерастающим в уверенность, что Бена Рифкина убил Леонард Патц. В результате выбежал на парковку перед жилым комплексом «Виндзор».
