— Терпеть не могу.
Дуг быстро закивал.
— Так что ты делаешь завтра вечером?
— Что… завтра? — удивилась Клэр.
— Наверное, дел невпроворот, да? Первый день на работе после перерыва. Устанешь. Может, тогда послезавтра?
— Я не… — Она озадаченно посмотрела на Дуга. — Даже не знаю.
У него было такое ощущение, будто кто-то, сидевший у него в груди, решил раскрыть зонт.
— Ладно, давай так. Я сделаю все необходимое, чтобы увидеть тебя снова. А ты хотела бы со мной встретиться?
— Я… — Клэр посмотрела ему в глаза. — Конечно.
— Отлично. Стало быть, у нас обоих крыша поехала, и это хорошо. На этот раз твоя очередь. Выбирай место. Где-нибудь за пределами Чарлзтауна. Я за тобой заеду — прямо здесь и встретимся. Назови последние четыре цифры твоего номера.
Она назвала. Дуг не дал ей возможности узнать его телефон, отмахнулся от мысли о прощальном поцелуе и попытался просто оторваться от нее. Сейчас он вел себя так, будто был пьянее, чем когда-либо в жизни.
— Удачи тебе, — пожелал он, отступая. — Завтра.
— Спасибо. — Клэр подняла бокал, словно это был подарок. — Спокойной ночи, Дуг.
— Ух ты! А можешь еще раз это сказать?
— Спокойной ночи, Дуг.
— Спокойной ночи, Клэр. — Он произнес это, и странное дело — в него не ударила молния и не убила прямо посреди улицы.
Глава 14
Крестный отец Заброшенного поселка[213] Дез жил в Шее.
Чарлзтаун был пасынком Бостона, а Шея — падчерицей Чарлзтауна. Чтобы добраться туда, надо было проехать мимо башни Шраффт-Центра,[214] у западного выезда из Города, потом крутануться на сто восемьдесят градусов у железнодорожного депо ТУЗМ[215] на Низкую улицу, нырнуть под две осыпающиеся эстакады и свернуть, минуя станцию «Площадь Салливана» — бетонное строение, отдававшее дань городской деградации. За ней ютился райончик из шести улиц, застроенный старыми домишками, также известный под названием Заброшенный поселок. Аванпост, расположившийся на краю Чарлзтауна и самого Бостона, последнее поселение перед бразильскими продуктовыми рынками сомервилского Булыжного Холма.
Шея воплощала осадное сознание Города. Матушка Деза по сю пору злобно шипела, говоря о предателях, забравших деньги на переезд, которые и запустили сюда строителей и инженеров, чтобы «ободрать» Шею. Бульдозерами сносились целые улицы: Овсяный холм, Перкинскую, Раздельную выламывали, словно руки и ноги, однако Шея, горделивый ветеран, все-таки выжила.
Двухэтажный домик с алюминиевой обшивкой на улице Брайтон, в котором жила матушка Деза, втиснулся между двумя строениями повыше. Квадратная лужайка перед ним была огорожена рабицей высотой с ребенка. Взрослея под широкой эстакадой, Дезмонд Элден чувствовал себя изолированным от окружающего мира, исключенным из него — и гордым. Глядя вверх на ржавеющие опоры, на разрушающуюся Центральную магистраль, на выпадающие из нее куски цемента, Дез часто задумывался о том, что видят рыбы, смотрящие снизу на пирс.
Дез зарабатывал достаточно (если иметь в виду законный заработок) у другой своей мамочки, старой доброй Мамаши Белл, то есть в отрасли связи, чтобы съехать из этого района и увезти мать. Но он был не такой дурак, чтобы хотя бы заикнуться на эту тему. Мама никогда не расстанется с землей, о которой брюзжала столько лет. И разговору не было о том, чтобы покинуть эту дыру. Матушка Деза не водила машину и ежедневно на своих двоих ходила на мессу, хотя идти было далеко. Жуткие полкилометра по раскаленному асфальту — это летом. А зимой — прогулка под ударами хлещущего ветра с реки. Переходить бесконечно движущийся поток магистрали — настоящая игра со смертью. И это только чтобы добраться до башни Шраффт-Центра, а уже оттуда дошагать аж до Банкер-Хилл, до церкви на гребне холма. Но уговорить ее не ходить в церковь святого Франциска все равно что попросить маму поменять Деза на другого сына. Эта ежедневная одиссея была для нее неотъемлемой частью мессы, так же, как частью жизни в Шее, частью ее католической веры, ирландского происхождения, частью ее вдовьей доли. Страдания были поводом для гордости. Мама говорила, что может покинуть Шею только двумя способами. Один из них — если последнюю снесут бульдозером.
Дез понимал ее взгляд на мир, хотя больше не разделял его. Работа в телефонной компании подняла его высоко над большинством жителей Большого Бостона, как будто в люльке подъемного крана над зелеными городками, вроде Белмонта, Бруклайна, Арлингтона, пригородов с газонами и парками, с небом, не закрытым высотными зданиями, и даже с проходами между домами. Однако мама ничего, кроме Шеи, не знала. И для нее это стало вроде курения, давно переросло привычку и пристрастие, стало образом жизни.
Мама упорно курила больше сорока лет, и это окончательно и бесповоротно иссушало ее. Волосы — копна рыжих волн, которой она была знаменита, — редели, превращаясь в коричневатые пучки. Ее кожа стала жесткой и серой, словно старая губка для мытья посуды. Глаза выцвели. Губы увяли вместе с красотой. И все, что было таким податливым и упругим, словно испарялось. В ее морщинистых руках подрагивал окурок, пачка сигарет или зажигалка — главное, чтобы были чем-то заняты. Все чаще она проводила вечера в одиночестве за кухонным столом под лампой из разноцветного стекла, слушая радио и наполняя дом сигаретным дымом.
Мама отложила сигареты подальше, чтобы спокойно сесть и съесть то, что приготовила. Дуг забежал на минутку и вернул ее к жизни, что было приятно видеть. По крайней мере она еще была в состоянии ожить при появлении гостей: начать суетиться на старой кухне, перебросив полотенце через плечо и напевая, как раньше. Ей и Дезу нужно было приподнятое настроение.
— Мясной рулет хорош как никогда, госпожа Элден, — похвалил Дуг, склонившись над тарелкой и выуживая еду.
У нее был свой секрет: сначала испечь небольшой батон пряного хлеба, потом разломать его в крошку и смешать с фаршем. Ее стряпня становилась все более острой, от курения ее вкусовые почки атрофировались одна за другой.
— Картошка тоже, мам, — добавил Дез. Она взбивала пюре миксером, добавляя четыре куска масла.
— Да, — протянул Дуг. — Вот это я понимаю — еда.
— Вы у меня такие воспитанные, — порадовалась она. — Мой Дезмонд — понятно, по-другому и быть не может. Так уж я его вырастила. Но ты, Дуглас, ты ведь так непросто рос. Тебе столько невзгод на долю выпало.
Он налил себе еще немного кетчупа.
— Это только для того, чтобы вы меня снова в гости позвали.
— Да что ты такое говоришь! Ты же знаешь, что тебе тут всегда рады, в любой день недели.
Дез радостно уплетал еду, почти задевая локтем фотографию отца. Ее передвинули с другой стороны стола, чтобы освободить место для гостя. На ней под вывеской «Больница» красовались две расплывчатые монашки и счастливый изумленный мужчина в рубашке с короткими рукавами, темных очках в толстой оправе, держащий летнюю шляпу с узкими полями. Фотографию сделали 4 июля 1967 года, в день рождения Деза. Сходство между отцом и сыном еще больше усиливалось очками. Сейчас на носу Деза были те же очки, что у отца на снимке. За шестнадцать лет, прошедших со дня убийства Дезмонда-старшего, Дез и его мама никогда не садились есть, не поставив на стол портрет папы.
Линолеум на полу покоробился, и, когда Дез уперся локтями в стол, все три стакана с пепси подпрыгнули.
— Надо его выпрямить, — заметил Дез.
— Как у твоего папы дела? — спросила мама у Дуга. — Часто с ним видишься?
— Да не сказал бы.
— Джем говорит, все у него в порядке, мам, — вставил Дез. — Джимми Кофлин к нему гораздо чаще заходит, чем Дуг.
Дуг вытер губы и кивнул.
— Его папаша с моим много общались. А Джем у нас любитель байки послушать. Всякие там рассказы про своего отца. Что ему еще остается.
