Маура вроде усекла, что это рассчитано на чужие уши, и сказала:
— А ты купи и запиши на мой счет.
— Да не стоит.
— Хорошо, тогда встретимся прямо там. А все-таки, что же он тебе сказал?
— Ладно. Пока. — И я быстренько повесил трубку. В любом деле главное — быстрота.
Миссис Нолан слушала, стоя у меня за спиной.
— Поражаюсь, как после таких грубостей ваша барышня вообще соглашается с вами встречаться! — сказала она.
— Я очень нервничаю из-за денег, миссис Нолан! — бледно улыбаясь, ответил я.
— Да уж вижу, что на этой неделе мне платы не видать! — сказала она своим особенным тоном, в котором звучала шутливая угроза.
— Вы же знаете, миссис Нолан, что у меня и в мыслях нет подводить вас с квартирной платой! — решительно возразил я. — Я уж как-нибудь выкручусь…
— Да разве я про вас, чудак вы этакий? Это я про других. Только вы им не рассказывайте, а то и они побегут машины покупать. — Она шутливо подтолкнула меня плечом в знак того, что ничего такого не имеет в виду. — И обязательно идите на свою вечеринку, а то вдруг кто-нибудь уведет вашу подружку! Уж тут-то мы загрустим, правда ведь? У меня завалялась бутылочка портвейна, можете ее взять.
Я пошел за ней на кухню и соблаговолил взять бутылку английского портвейна, которую она вынула для меня из холодильника. У нее всегда была заначка в этом странном месте.
— А пока не убегайте далека. Через десять минут ужин. По случаю пятницы у меня для вас отличная рыбка, такая, как вам готовила ваша мама. — Она повторяла это каждую пятницу, и я никогда не понимал, о чем она говорит.
Глава 3
Чтобы сэкономить на бензине, я отправился на эту тусовку пешком, и пока шел, все думал, что же сказать Мауре. Мне было двадцать четыре, а ей — двадцать один, и ничего такого серьезного у нас с ней не было. Но в последние недели появилось и стало расти ощущение, что сделай я усилие в делах, связанных с Хрюном или с Белой или вообще с миром бизнеса, то есть начни я как-то над собой работать — и можно будет подумать о серьезном.
Это будило во мне жуткие комплексы. Я, как мог, старался показать себя с наилучшей стороны и, затаив дыхание, отмечал каждый дюйм своего продвижения. И вроде бы все потихоньку налаживалось.
Под рев патефона я вошел в калитку. Парень, у которого была тусовка, открыл мне дверь и заорал:
— Ники собственной персоной! Двигай сюда, гроза народов!
Никто, кроме него, не называл меня Ники, меня воротило и от этого прозвища, и от него самого. Его звали Вал, он занимался кинорекламой и жил со стареющей моделью по имени Одри. В их обществе я всегда чувствовал себя отвратно.
— А это еще что? — загоготал он, указывая на бутылку, которую я мрачно сжимал в руке. — О господи, да он никак портвейн приволок! Ну, ты прям аристократ из Сити! Что, боишься с ним расстаться? Да лей его прямо в чан, чувачок! И себе черпани стакашек. Возьми там, на кухне! — трещал он, а в дверь уже снова звонили.
Я выполнил указание, и когда вошел в гостиную, он уже представлял двух очередных гостей. Он сделал паузу, чтобы привлечь внимание ко мне:
— А этот тип проскользнул так, что я даже не заметил. Не унывай, Ники! Борис Карлов вот-вот врежет дуба!
Он всегда называл дядю Белу этим прозвищем — предполагалось, что это должно вызывать смех. А я ему подыгрывал и теперь сделал то же самое, закричав надтреснутым голосом:
— Тогда рад будешь, что со мной знаком!
Я видел, что Маура куксится в другом конце гостиной — шутки по поводу дяди Белы ей претили. А потому я расположился так, чтобы с ней не встречаться. И ловко лавируя, умудрился продержаться на расстоянии от нее целый вечер; когда уже перед уходом мы встретились в прихожей, она была просто в ярости.
Я вел ее под руку через темную площадь, и губы у нее были сжаты в ниточку.
— Значит, никакой прибавки тебе не видать, да?
— Мы с ним снова поговорим, на той неделе…
— И тебя это устраивает, так ведь?
Темная скамейка, на которой при хорошем раскладе я бы мог кое-чего добиться, была от нас ярдах в пятидесяти.
— Он сказал, что подумает, — туманно промямлил я. — Он не отрицает, что я не просто так… То есть, можно сказать, перспектива есть.
— Ты на участие в прибылях намекнул?
— Конечно! — твердо ответил я.
Светлое пятно ее лица повернулось ко мне в темноте, но она не промолвила ни слова.
Мы уже сидели на скамейке.
— Может, малость погреемся? — неуклюже предложил я.
— Давай лучше не будем, Николас. Я сегодня жутко устала.
— А-а…
— У меня весь день голова трещала, и все из-за тебя. Не возражаешь, если я пойду спать?
— Нет. Да… — глупо забормотал я.
Ее рука легко коснулась моего лица:
— Ну хочешь, посидим, выкурим по сигаретке?
— Да нет, иди лучше спать. А то ты сегодня и правда была какая-то жеваная.
— Это точно! — едко ответила она.
— Давай провожу тебя до подъезда.
Остаток пути мы прошли в молчании.
— Спокойной ночи, Николас, — сказала она, когда мы дошли до ее дома.
— Спокойной ночи.
— До воскресенья.
«Это если тебе повезет!» — храбро подумал я, шагая обратно. А сам знал, что в воскресенье снова захочу ее увидеть.
Дойдя до дома, я набросил чехол на машину, вошел в парадную, взлетел на три марша вверх, разделся и залез в постель, чувствуя себя так паршиво, как не чувствовал давным-давно. Я стал представлять, что сижу за рулем, а мимо мелькают пронизанные солнцем дороги, сверкает море, и сам я свободен как птица… Но только это не я, а кто-то совсем другой…
— Дядя Бела, — беззвучно прошептал я в потолок, — ну чего бы тебе не помереть, а?
И вдруг он правда помер в моем воображении. Лежа в своей большой ванкуверской кровати. Шумная, наполненная астматическими хрипами комната вдруг смолкла, а белая скользкая простыня все еще дыбилась над куполом его живота. Я склонился над дядей Белой. Его бледная вставная челюсть, наполовину выпав изо рта, сияла в лунном свете, а рот у него приоткрылся, как у выброшенной на мостки рыбы. И все потому, что сегодня пятница, а в пятницу мне надо повидать Хрюна. Хрюново лицо спокойно белеет на подушке в лунном свете, оно и так-то никогда не сулит ничего доброго, а уж теперь и подавно — оно мертвенно-белое и какое-то хорячье, и он говорит, что мне ее не видать, пока не уплачу хоть половину. И я плачу ему половину, а в кошельке остается еще много-много тысяч, потому что я их пересыпал из того самого купола. И вот я сажусь в машину, задом выезжаю из переулка, разворачиваюсь двумя быстрыми и уверенными движениями — и вот оно, вот оно! — этот долгий, наполненный ритмом полет, пронизанная солнцем дорога и руль, такой гладкий и теплый, гладкий и теплый, в том месте, где нет чехла…
Когда наутро я проснулся, то сразу подумал: как это ты пожелал смерти дяди Белы! Я лежал, и меня просто мутило.
«Ну ты даешь!» — думал я. — Что-то с тобой не так! Неделями, месяцами, годами только и делаешь, что балбесничаешь.
Я скатился с кровати, накинул халат и запихнул себя в ванную.
Но этот дядя Бела просто не выходил у меня из головы, я даже испугался, когда увидел в зеркале, какой у меня затравленный вид. В Ванкувере я сроду не бывал. И никогда не видел, как умирает человек. А тут все в деталях, и как четко — внезапное прекращение астматических хрипов, белые простыни на животе — полная картина безмолвия наступившей смерти… Мои глаза с суеверным ужасом взирали на меня самого, и, чтобы прогнать это видение, я стал мылиться и вытираться с огромным рвением.
По субботам нам давали на завтрак яйца, и, одеваясь и удивленно распевая на все лады «яйца-яйца!», я нашел в себе силы крикнуть:
— Иду, миссис Нолан! — И с почти искренним энтузиазмом влетел в столовую.
Коротко кивнув трем другим, уже жующим постояльцам, я вытащил из лежащей на столе стопки газету и письма и уселся на свое законное место.
Тут мой взгляд упал на длинный белый конверт, и меня будто током прошило. На марке значилось: SWI. Я крутил конверт в руках, все не решаясь его вскрыть. Мне почему-то захотелось выскочить с этим конвертом на кухню и, так и не распечатав, запихнуть его в котел миссис Нолан.
