— Не знаю, — признаюсь я.
— Что ж, — говорит Эд, — может быть, это и к лучшему.
После нашего разговора я снова смотрю на часы в телефоне. 11:11. Мой день рождения. И Джейн тоже.
Глава 47
Со вчерашнего дня стараюсь не заходить в кухню, и вообще на первый этаж. Но сейчас тем не менее я снова у окна, во все глаза смотрю на дом по ту сторону сквера. Плещу в бокал немного вина.
Я знаю, что именно видела. Истекающую кровью женщину. Молящую о помощи.
Мне от этого не избавиться.
Я пью.
Глава 48
Я вижу: шторы подняты.
Дом таращится на меня широко открытыми окнами, словно удивляясь, что я тоже смотрю на него. Я беру крупный план, панорамирую, фокусируюсь на гостиной.
Пусто. Ничего. Полосатое канапе. По бокам лампы, как стражи.
Я меняю положение у окна, направляю объектив на комнату Итана. Он склонился над столом, сидит перед компьютером.
Приближаю. Практически могу различить текст на экране.
Какое-то движение на улице. Глянцевый, как акула, автомобиль всплывает на подъездной дорожке Расселов, паркуется. Дверь с водительской стороны открывается, будто акула расправляет плавник, и выходит Алистер. Он в зимнем пальто.
Алистер размашисто шагает к дому.
Я фотографирую его.
Когда он подходит к двери, снимаю еще раз.
У меня нет плана. (Интересно, буду ли я теперь вообще составлять планы?) Допустим, у меня нет прямых доказательств, что его руки обагрены кровью. И Рассел не станет стучать ко мне в дверь, чтобы исповедаться.
Но мне никто не мешает наблюдать.
Он входит в дом. Я перемещаю объектив в кухню. Так и есть, он появляется там секунду спустя. Бросает ключи на столешницу, сбрасывает пальто. Выходит.
Не возвращается.
Я перемещаю камеру этажом выше, в гостиную.
И вот появляется она, грациозная и яркая, в пуловере цвета травы. «Джейн».
Я настраиваю объектив. Легким, бодрым шагом она подходит сначала к одной лампе, потом к другой, включает их. Я смотрю на ее красивые руки, длинную шею, на волну волос, упавших на щеку.
Лгунья.
Покачивая стройными бедрами, она удаляется.
Никого. Гостиная пуста. Кухня тоже. Наверху кресло Итана стоит пустое, экран компьютера погас.
Звонит телефон.
Поворачиваю голову почти на сто восемьдесят градусов, как сова, и камера падает мне на колени.
Звук раздается сзади, а телефон лежит рядом со мной.
Это проводная линия.
Но не отключенная кухонная линия, а та, что в библиотеке Эда. Я совершенно о ней позабыла.
Снова звонок, отдаленный, настойчивый.
Я не шевелюсь. Не дышу.
Кто бы это мог быть? Никто не звонил по домашнему телефону уже… не вспомнить, сколько времени. У кого вообще может быть этот номер? Я сама едва его помню.
Еще один звонок.
И еще.
Я, как поникшее растение, съеживаюсь у окна. Представляю себе одну за другой комнаты моего дома, вибрирующие от этого звука.
Звонок.
Я смотрю на ту сторону сквера.
Она стоит у окна гостиной с телефоном, прижатым к уху.
Пристально смотрит на меня.
Пора удирать. Сжимая камеру в руке, отступаю к письменному столу. Сжав губы, эта женщина продолжает глядеть на меня.
Откуда она узнала номер?
Да тем же путем, что и я. С помощью справочной службы. Представляю, как она набирает номер, произносит мое имя, просит, чтобы ее соединили. Со мной. Вторгается в мой дом, в мои мысли.
Лгунья.
Я наблюдаю за ней. Не свожу с нее глаз.
Она тоже пристально смотрит на меня.
Еще один звонок.
А потом раздается голос Эда.
«Вы позвонили Анне и Эду», — говорит он низким, грубым голосом. Ну просто диктор на озвучке трейлера! Помню, как он записывал это сообщение. «У тебя голос, как у Вина Дизеля», — сказала я ему, и он рассмеялся, заговорив еще более басовито.
«Сейчас нас нет дома, оставьте сообщение, и мы перезвоним вам». Помню, как он, закончив запись и нажав на кнопку «Стоп», прибавил с жутким выговором кокни: «Когда у нас будет настроение, черт побери».
Я на миг закрываю глаза, воображая, что это он мне звонит.
Но женский голос разносится в воздухе и заполняет весь дом:
— Полагаю, вы знаете, кто я такая.
Пауза. Я открываю глаза, вижу, что она смотрит на меня, ее губы шевелятся, и по артикуляции я понимаю слова, сверлящие мне уши. Эффект жуткий.
— Прекратите фотографировать наш дом, или я вызову полицию.
Она опускает телефон, засовывает в карман. Пристально глядит на меня. Я тоже смотрю на нее.
Молчание.
Затем я выхожу из комнаты.
Глава 49
««Герлпул» бросила вам вызов!»
Это моя шахматная программа. Я показываю экрану палец и прижимаю к уху телефон. Слушаю сухое, как мертвый лист, приветствие доктора Филдинга по голосовой почте. Он просит меня оставить сообщение. Отчетливо произнося слова, я так и делаю.
Я в библиотеке Эда. Колени мне греет ноутбук, на ковре — пятно полуденного солнца. На столе рядом со мной стоит бокал с мерло. Бокал и бутылка.
Я не хочу пить. Хочу, чтобы голова оставалась ясной, надо думать, надо анализировать. Прошедшие полтора суток уже отступают, улетучиваются, как облако тумана. Я уже чувствую, как дом распрямляет плечи, отрешается от внешнего мира.
Но выпить надо.
«Герлпул». Какое глупое название. Girlpool — Whirlpool[671]. Тирни. Бэколл. «Теперь лекарство у тебя в кровотоке».
Так оно и есть. Я подношу бокал к губам, чувствую, как вино омывает мне горло, как оно играет в крови.
«Наберись терпения, надейся на лучшее».
«Впусти меня!»
«У тебя все будет хорошо».
У тебя все будет хорошо. Я фыркаю.
Мое сознание, как глубокое омерзительное болото, в котором перемешались правда и вымысел. Как называются деревья, растущие на илистой почве, в топких болотах? Те, у которых корни обнажены? Ман… мандрагора?[672] Определенно, что-то связанное с «man». С мужчиной.
Дэвид.
Бокал дрожит у меня в руке.
В суете и угаре недавних событий я забыла про Дэвида.
Он работал у Расселов. Он мог — должен был — видеть Джейн.
Я ставлю бокал на стол, поднимаюсь. Покачиваясь, иду к лестнице. Спускаюсь, вхожу в кухню. Бросаю взгляд на дом Расселов — никого не видно, никто не следит за мной — и стучу в дверь цокольного этажа, сначала тихо, потом с силой. Зову Дэвида.
Ответа нет. Может быть, он спит? Но сейчас середина дня.
В голову приходит шальная мысль.
Это нехорошо, знаю, но это мой дом. И дело срочное. Очень срочное.
Я подхожу к столу в гостиной, выдвигаю ящик и вижу, как на дне щерится зазубринами что-то тускло-серебристое. Он там — ключ.
Возвращаюсь к двери цокольного этажа. Стучу еще раз — тишина. Вставляю ключ в замок. Поворачиваю.
Открываю дверь.
Дверь скрипит. Я вздрагиваю.
Но все тихо, и я заглядываю вниз. Потом, бесшумно ступая в домашних тапках и скользя ладонью по шероховатой штукатурке стены, спускаюсь в темноту.
Жалюзи опущены — здесь, внизу, ночь. Нащупываю на стене выключатель, нажимаю. Комната ярко освещается.
Последний раз я была здесь два месяца назад, когда Дэвид пришел осматривать помещение. Он внимательно все оглядел темными, лакричными глазами — жилую зону с чертежным столом Эда и узкой нишей для кровати, кухоньку, отделанную хромом и древесиной грецкого ореха, ванную — и кивнул.
Он почти ничего здесь не изменил. Диван Эда стоит на прежнем месте, чертежный стол тоже, хотя теперь доска опущена. На столе тарелка, на ней пластиковая вилка и нож — крест-накрест, наподобие герба. У дальней стены, рядом с входной дверью, составлены коробки с инструментами. На самой верхней я замечаю лезвие, сверкнувшее из-под пленки, — одолженный у меня резак для картона. Рядом книга с надорванным корешком. «Сиддхартха».
