Что она будет делать с ребенком? Почему ее муж стал, день за днем, воспоминанием? Она жила с воспоминанием… Десять лет назад, когда руки его, кожа его, слова его, но прежде всего руки его были для нее как наваждение… Он получил в обмен на уверенность, которую ей давало его присутствие, безграничную любовь. Вместе они постигли, что это был контракт, непристойный вначале и невозможный потом. В ней, в глубине души, существовала как бы внутренняя бездна, мощная и заключенная в скорлупу, которая требовала смысла. Возможно, ответом будет ребенок, эта жизнь, полностью связанная с ее собственной. Тени цвели, мысли разрастались, и ничего, ничего не оставалось. Она поглядела в свои бесконечно голубые глаза в зеркале. В середине радужной оболочки была черная точка, дальше которой нельзя было проникнуть взглядом. Невозможно было полностью рассмотреть себя. Там была пустота, мрак. Там были дни. В том числе те, что прошли. Ей показалось, что она наполнена теплой волной любви — дрожью, которая шла из будущего, как будто кто-то из ее прошлого — из будущего посылал ей могущественную утешительную мысль о чистой любви. Как если бы ее жизнь и жизнь незнакомца, который любил ее в прошлом и в будущем, нуждались в новом круге. Как если б она должна была возродиться, и незнакомец тоже, чтобы довести до конца это окончательное соединение.
В гостиной звучал джаз, как фон, беседа была теплой, приятной, хотя и разрозненной, случайной. Лука по-прежнему смотрел на нее. Они разговаривали. Как если бы были просто знакомыми. Казалось, ему весело. Маура чувствовала себя лучше. Судороги постепенно ослабевали. Она постаралась расслабиться. Музыка была приятной, как некий звук, внушающий светлый, дремотный покой, в котором ее вел голос Луки. Он смотрел на нее так, будто хотел трахнуть ее на глазах у всех.
А души улетали далеко-далеко.
Он проводил ее домой. Лука вел машину. «Дворники» мягко рассекали воду, делая пейзаж более четким и определенным.
Она подумала: скажу ему о ребенке. Сейчас. Что я беременна. Что не знаю, что делать. Я привяжу себя к нему. Вот сейчас.
Она почувствовала, что тает.
Ей не удавалось заговорить.
Он остановил машину, припарковался. Повернулся к ней. Положил ей руку на затылок. Приблизился. Поцеловал ее. На мгновение, всего лишь на мгновение, усталость, которую внушала ей жизнь, исчезла. Они долго целовались. Языком она прошлась по его шее. Его тонкие изящные пальцы трогали ее лицо, ощупывали его, прилипая к поверхности, почти проникая в каждую веснушку. Она убрала свой язык, закрыла глаза, прикасаясь очень белыми руками к его лицу, чувствуя тепло его гладко выбритого подбородка. Они сидели так, на расстоянии дыхания, трогая лица друг друга, как если б она была слепой, пытающейся прочесть его, а он видел все, что будет потом, и от этого ей было хорошо, — две капли крови, затерянные во вселенской ночи.
Инспектор Гвидо Лопес
Только отмеченные Мессией выживут.
Дон де Лилло. «Мао II»
Милан
24 марта 2001 года
11:40
— Что ты намерен делать?
Шеф Сантовито закуривал последнюю сигарету — стоит сказать, сразу вслед за предыдущей. Пепельница была доверху полна раздавленными, смятыми окурками, смоляными желтыми фильтрами. Лопес свернул себе папироску в своем кабинете, поэтому был спокоен. Он объяснял Сантовито рисунок. Сантовито не понимал. Не понимал, что общего между встречей «детей Ишмаэля» в Гамбурге и покушением на Киссинджера у Большой арки. Не понимал, почему на трупе француза, совершившего это покушение, — те же следы насилия, что были обнаружены на теле человека, погибшего на улице Падуи. Какое отношение имеют выходцы из «Сайнс Релижн» ко всему этому? Какое отношение имеет к этому Терцани? С далеких и размытых границ рисунка всплывали вопросы в форме летучих обрывков, попавших в полосу чересчур сильного света, трудно читаемые: почему спецслужбы первым отправили на это дело, относящееся к их ведению — Ишмаэль с этой точки зрения был делом, — отдел расследований? Возможно, они ожидали провала работы со своей стороны, со стороны своих людей, — и, таким образом, хотели переложить весь груз ответственности на отдел расследований. Сантовито сжимал пальцами фильтр сигареты, загоняя его под коричневатую бумагу, отчего смоченный слюной никотин пузырился между уже испорченных волокон. В центре рамы, контуры которой ему не удавалось полностью ухватить, он видел все расширяющуюся — по мере того как шли часы и приближалось Черноббио — черную дыру покушения на Киссинджера или на кого-либо из участников встречи на Вилле д'Эсте. По письменному столу ползли ядовитые страницы факса, разбрызгивая вокруг химию озоновых чернил. Это были сводки о последних прибывающих на саммит в Черноббио. Там будет также адвокат Аньелли. Проди. Ромити. Делор. Де Бенедетти. Полномочные представители компании «Водафон».
Сантовито еще раз попросил Лопеса целиком объяснить ему весь сценарий. Лопесу не удавалось развить сюжет. Он продолжал свое повествование, излагая случайные озарения, внезапные догадки. Это было скорее ощущение — сложное, компактное, весьма близкое к рациональному объяснению. Что-то, казалось, все время ускользало. Здесь прослеживалась проблема перевода. Лопес затруднялся с переводом. Как он мог перевести инстинкт, собственный опыт в сюжетные рамки понятных фактов? Он начал снова: Клемансо, которого мучили, у которого синяки и пулевые ранения, идентификационная карточка Терцани в «Сайнс Релижн», садомазохистские ритуалы в Париже и Детройте, Боб и люди из Гамбурга… А Сантовито качал головой. Был момент, когда Лопесу показалось, что он говорит автоматически, он слышал, как слова возникают где-то далеко и материализуются где-то далеко, выходя на поверхность всего лишь случайно, а Сантовито тем временем замечал, что околдован, что слушает это далекое бормотание, и нездоровая усталость держала его в неком бодрствовании, похожем на транс, но непонятном, — и так они продолжали — не говорить и не слушать — долго-долго…
— Что ты намерен делать? — спросил Сантовито, прервав этот автоматический цикл.
— Ты должен предоставить мне карт-бланш.
— Я разве тебе его еще не предоставил, этот карт-бланш?
— Именно. Мне только нужно пару раз услышать «о'кей».
Сантовито пытался избежать только своей опасности.
— Отсюда полетим мы все…
Отсюда полетишь ты. Только ты.
— Мне нужен наш человек в Гамбурге, Джакомо. Я начну с этой Ребекки. Устрою так, чтоб власти в Гамбурге организовали встречи…
— Какие встречи?
— Встречи с теми, кто ушел из «Сайнс Релижн». Если они найдут эту Ребекку, мы на коне. Она виделась либо с Клемансо, либо с Терцани. Оба ездили в Гамбург. По указанию Боба — типа, о котором ты читал в рапорте американцев. Я полагаю, что в Гамбурге они назначили время операции. Как и когда нанести удар: в Париже — по Киссинджеру, а здесь, в Черноббио, — кто знает, по кому.
— Да, однако Терцани мы нашли мертвым, прежде чем было совершено какое-либо покушение в Черноббио.
— Ты прав. Я знаю, Джакомо, он уже не вернется. Но это все, что у нас есть. И хорошо бы, чтоб мы над этим поработали, разве нет?
— А потом? Тебе нужен только человек в Гамбурге?
— Нет. У меня в планах есть еще одна зацепка.
— А именно?
— Ритуалы. Садомазохистские ритуалы.
Сантовито подавленно улыбнулся, покачивая, безнадежно встряхивая головой, снова попадая под очарование.
— Теперь ты слушай. У нас нет столько времени. Бери информаторов, каких хочешь. Мы все отсюда полетим…
Лопес встал. Еще раз услышал, выходя, это нытье:
— Все полетим…
Это неправда. Полетит только он.
Он позвонил непосредственно коллегам из отдела расследований в Гамбурге, аналогичного миланскому. Говорил на ломаном английском. Минут десять потратил на то, чтоб его соединили с чиновником, заинтересованным в контакте с итальянцами. Ему никак не удавалось понять фамилию того: не то Вурц, не то Вунц, не то Вунцам. Долго рассказывал. Сообщил ему о деле, над которым они работают. Раскрыл место, где было совершено покушение, постаравшись не называть имя «Киссинджер». Долго говорил об Ишмаэле. Спросил, знают ли о нем что-нибудь в Гамбурге. Немецкий инспектор говорил на жестком, шершавом английском. Сказал, что ему кажется, дескать, это дело скорее спецслужб, чем местных властей. Он никогда не слышал об Ишмаэле. Лопес вернулся к собранию, которое адепты Ишмаэля организовали в Гамбурге. Подтверждение тому содержалось в письменном докладе американского АНБ. Были билеты, найденные в квартире человека, совершившего покушение в Париже, и в квартире человека с улицы Падуи. Он в подробностях расписал все, что знал о ритуалах Ишмаэля. Заговорил о выходцах из «Сайнс Релижн», объединившихся в секту Ишмаэля. Упирал на центральную роль, которую играли в церемониях Ишмаэля дети. Немец, казалось, всерьез заинтересовался. Гамбург был порт с криминальным душком, как все порты. Да, существовала торговля детьми, которых провозили через Гамбург. Лопес пошел дальше в своих расспросах. Шведка, по имени Ребекка, бывший член «Сайнс Релижн» — она одна из надежных зацепок, она входит в группу Ишмаэля в Гамбурге, — женщина, которая встречалась с Клемансо и Терцани перед их смертью. Лопес спросил у немца, может ли тот проверить людей, связанных с «Сайнс Релижн». Немец ответил, что это будет непросто: между немецкими властями и «Сайнс Релижн» были натянутые отношения и открытые тяжбы. Лопес улыбнулся, вспомнив о клочке волос чиновника из «Сайнс Релижн», что остался приклеенным к его ладони. Он начал задавать своему гамбургскому коллеге новые вопросы. Дети. Торговля детьми. Все: педофилия, исчезновения — в общем, материал, которым они располагают в Гамбурге. Немец всерьез заинтересовался. Он лично займется проверкой. Они договорились созвониться ближе к вечеру. В Милане время поджимало. Черноббио на носу. И, возможно, смерти.
