И все же, если случается что-то чрезвычайное, какими бы суками мы ни были, мы стеной встаем на защиту друг друга.
— Это ты уронила?
Мама стоит у стола в коридоре, держит разбитую фотографию — на ней мы с ней несколько лет назад. Алтон-Тауэрс? Кажется, Мэрилин снимала. Стекло и рамочка разбиты.
— Нет. — Я вообще забыла о том, что она тут.
— А другую?
— Какую другую?
Мама рассержена, ее мягкое бледное лицо искривлено, кожа натянулась, и я вдруг ухожу в глухую защиту. Она никогда не сердится. Бывает разочарована, обижена и всякое такое, но сердится редко. Моя преданность, которую я испытывала к ней минуту назад, исчезает.
— Здесь была и другая фотография — твоя. На первый день после восьмилетия. Она исчезла.
— Ты, наверно, куда-то переставила. — Не понимаю, из-за чего тут шум поднимать. Старые фотографии.
— Я не переставляла! — резко отвечает она.
— Ну а я-то тут вообще ни при чем! — огрызаюсь я. Чтобы мы сцепились, не так уж и много нужно.
— А твои подруги? Никто из них не мог это сделать? Случайно? Может, кто-то кого-то толкнул?
— Нет. Они бы сказали. Они же не идиотки.
Мама смотрит сквозь разбитое стекло на наши более молодые лица, словно тут случилось нечто серьезное.
— Я уже могу идти? — непримиримо говорю я. Мое чувство вины, секс, он, вспышки, когда он не в настроении. Он мне говорит, что мама слишком назойливая. Она уже должна отпустить меня на свободу. Он прав. Он меня понимает. Она хочет, чтобы я оставалась маленькой девочкой.
— Если это ты — скажи мне, я не рассержусь.
Ну вот, пожалуйста! Умоляющий тон с патетическим выражением, при котором маленькие морщинки на ее лбу и в уголках рта становятся заметнее, углубляются.
— Да бога ради! — взрываюсь я, словно она меня обвинила в краже или чем-то таком. Я сжимаю челюсти, ярость начинает бушевать во мне. Пальцы скручиваются в когти. Я чувствую себя уже не человеком, а животным. — Я тебе уже сказала! Нет! А если бы и да — это всего лишь какие-то дурацкие фотографии; кого они волнуют?! Может, это полтергейст или еще что-то такое! — Не дожидаясь ответа, я разворачиваюсь и топаю наверх. — А с экзаменами у меня все отлично — спасибо, что спросила!
Я напитываю слова, которые кидаю в маму, таким ядом, что они превращаются в отравленные стрелы, и оставляю ее там — пусть стоит, вцепившись в разбитую рамочку. Может, я от этого так взбесилась. Она тоскует по тем дням. Я знаю. И я тоже тоскую. Жизнь тогда была проще: ни тебе сисек, ни секса, ни превращения во что-то, чем ты не была раньше, но я с этим ничего не могу поделать, мое взросление не прекратится — и я хочу расти, — мама должна с этим смириться.
— Все в порядке? — спрашивает Андж, когда я плотно закрываю за собой дверь.
— Да, экзамены — вся эта ерунда. — Я вымучиваю улыбку. Я лгу, и у меня такое чувство, что Джоди это знает, потому что, когда я прохожу мимо нее, она смотрит на меня сочувствующим взглядом, которого не видят другие. «Клуб стремных мамочек». Либо так, либо они слышали, как я кричала.
— Джоди рассказывала нам, как она любит старых мужчин, — фыркает Лиззи, когда я хлопаюсь на свою кровать. — Стыдоба.
— Я сказала — мужчин старше меня, а не стариков.
— Не думаю, что такая уж стыдоба. — Я стараюсь говорить невозмутимым тоном. — Многие мужчины постарше — такие крутые.
— Ну, я не думаю, что она говорит о тридцатилетних.
— И я тоже. Брэд Питт все еще крутой, а ему уже полтинник.
— Мне все равно, что вы говорите. — Джоди направляет их шутливое отвращение на себя. — Но так оно и есть. В мужчинах постарше что-то есть.
— Опыт! — хихикает Лиззи. — И зелененькие.
— Твой отец вполне себе крутой, Лиззи. — Джоди подается вперед, она наслаждается этим разговором. — Сколько ему? Сорок четыре? Сорок пять?
— Боже, ты отвратительна! — взвизгивает Лиззи.
— Но он в прекрасной форме. — Джоди вскидывает брови. — Он наверняка неплох в голом виде.
Лиззи приходит в такой ужас, что мы все вскоре съезжаем с катушек, пытаемся превзойти друг дружку, описывая, как Джоди могла бы трахаться с отцом Лиззи, пока у нас бока не начинают болеть от смеха, от которого слезятся глаза и перехватывает дыхание. Мы так смеемся, что я забываю отправить эсэмэску Кортни, и мне все равно. Мне никто не нужен, кроме этих девчонок. «МоиСуки». «Великолепная четверка».
Глава 13
Лиза
День был явно не мой.
Эта мысль настолько комична, что я истерически хихикаю. «Такие слова», — сказала бы я прежняя. До всего этого. До Даниеля. В те времена, когда я была смешливой. Смех переходит в сдавленный всхлип, и, хотя мне жарко, я натягиваю одеяло по подбородок, словно испуганный ребенок в ночи.
Мы с тобой вместе умчимся в ночь.
Договорились, да, решено?
Что нам воду в ступе толочь?..
Слова эти снова и снова крутятся в моей голове весь день.
На работе передышки тоже не получилось. Мэрилин не пришла — у нее случилась одна из ее мигреней, и она не ответила, когда я послала ей эсэмэску, отчего мне стало еще хуже, — с ней что-то происходит, а она мне не говорит. Потом Джулия ушла на первую встречу с клиентом, а вернулась самодовольная, раскрасневшаяся, всем принесла печенье. Я опять вспомнила про деньги — как мне не хватало Мэрилин.
У меня состоялась встреча с Саймоном — нужно было окончательно обговорить кое-какие детали, и я вдруг ответила согласием на его предложение поужинать с ним, когда Ава сдаст экзамены, потому что я оказалась так слаба — так слаба в коленях, — что не могла ответить ему «нет». Проще было сказать «да». Не столь непримиримо. Так я ответила самой себе. Так было проще. Но это неправда. Я согласилась, потому что хотела этого. Потому что я одинока. Потому что у меня от него так в висках стучит — я думала, память потеряю. Потому что, когда я рядом с ним, я словно сдираю слои тонкой гофрированной бумаги, в которую когда-то завернула сокровище, потом где-то спрятала, чтобы было в безопасности, и забыла о нем.
Живой — с ним я чувствую себя снова живой.
Но потом я пришла домой, увидела разбитую рамку с фотографией, не нашла другую и подумала: «Вот это научит меня не пытаться больше быть счастливой». С тех пор у меня сводит живот. Резкие кислотные боли, словно стенки желудка склеили и кто-то пытается их разодрать, чтобы стало как прежде. Мне пришлось выждать пять минут, согнувшись пополам, только после этого — я дышать едва могла, а говорить и вовсе не получалось — я смогла позвать вниз Аву.
Серый потолок надо мной вращается, как опасные речные водовороты. Я хочу, чтобы он засосал меня наверх, утопил, вышвырнул в никуда.
Ни Ава, ни ее друзья не имеют никакого отношения к тому, что одна фотография разбита, а другая пропала. После того как я резко с ней поговорила и она унеслась наверх, я лихорадочно обыскала сумочки, оставленные девчонками на кухне, — они явно искали что-нибудь перекусить. Ни стекла, ни рамочки — ничего. Ничего я не нашла ни в мусорном ведре на кухне, ни в бачке во дворе. Я даже заставила себя сходить к контейнеру, куда выбросила Кролика Питера. Хотя я и знала, что мусор из него вывезли несколько дней назад, я все же питала надежду увидеть мокрую, грязную игрушку, укоризненно смотрящую на меня. Его там не было. Как не было и поспешно спрятанных свидетельств разбитого стекла или украденных фотографий.
«Уедем со мной, детка, уедем прочь…»
Может, я схожу с ума?
Когда девчонки уходили — на всех одежда в обтяжку, под ней ничего не спрячешь, — я спросила Джоди, не останется ли она на чай. Я ее знаю меньше, и, хотя она старше всех, мне не нравилось думать, что вот она сейчас вернется в пустой дом и будет есть еду из микроволновки. И еще мне больше не хотелось ссориться с Авой. Я подумала, что, может, моя нервозность портит ей настроение, а если я продемонстрирую расположенность к ее друзьям, она успокоится. Но Джоди поспешила прочь, опустив голову, и мне стало еще хуже при мысли о том, что им могла наговорить про меня Ава.
