— Принимаю твой ответ как положительный.
Говоря языком политиков, наши с Сэмом взгляды не совпадают практически ни в чем. Поэтому мы как бы условились избегать обсуждения наиболее общественно значимых проблем. На протяжении уже многих лет этот пакт умолчания служил нам верой и правдой.
— Давай обойдемся без предположений.
Я огляделся, пытаясь обнаружить в высокой траве темное движущееся пятно, но когда наконец заметил Эмили, она тут же исчезла. Только что была — и вот ее уже нет. Словно видение. Мне почему-то вспомнились рассказы тех, кто наблюдал явление Лохнесского чудовища. Несси тоже появлялась и тут же исчезала.
— Почему же? — сказал я. — В некоторых вещах ты довольно предсказуем.
— Подожди, остановись, — попросил Сэм. Я остановился. Он посмотрел мне в глаза: — То, что я скажу, останется между нами, понятно?
— Конечно.
Он выудил из кармана запечатанную в целлофан зубочистку — наверное, прихватил после обеда в каком-нибудь ресторане, — вытащил ее из пакетика и сунул в рот. Большая часть зубочистки исчезла под зонтиком усов.
— Гребаный Макуэй,[771] — пробурчал Сэм. — Да простит меня Господь, но я ненавижу Макуэя за то, что он сделал.
Подумав, я решил никак не реагировать на эту реплику. Продолжение темы «гребаного Макуэя» могло увести нас далеко в сторону от того, что собирался поведать Сэм, а такой вариант меня не устраивал.
— Ближе к концу, — начал Сэм, — в последние месяцы перед казнью, когда Макуэй разговорился и стал рассказывать о своем преступлении, он сказал, что устроил взрыв в Оклахоме, чтобы наказать тех, кого считал ответственными за убийства в Вако и Руби-Ридж. Таковыми для него были федералы, а потому он и взорвал Мэрроу-билдинг, где как раз федералы и работали.
— А дети в детском центре? — спросил я. — Их-то за что? Или они тоже были за что-то ответственны?
Он бросил на меня сердитый взгляд, но упрекнул не зло, а скорее мягко.
— Не отвлекайся, Алан. Не надо. Отвлечься легко, но ты все равно попадешь в тупик. Мы все равно выследили бы Макуэя, осудили и казнили. Даже если бы в том здании не было ни детей, ни гражданских лиц. Факт убийства детей и ни в чем не повинных штатских лишь дает нам дополнительный повод ненавидеть его еще сильнее — и я в этом грехе тоже виноват, — но мы перевернули весь мир не только потому, что жертвами стали дети. Представим, что детей там не было, что их каким-то образом вывели из здания, и что? Разве он перестает быть чудовищем? Разве даже в таком случае Макуэй не заслужил того, чтобы его положили на холодный стол и воткнули в вену иглу? Разве для того, чтобы выследить и арестовать его, не стоило перевернуть весь мир?
Сэм замолчал, может быть, полагая, что я допущу ошибку и воспользуюсь паузой, чтобы вставить какую-то реплику. Но я воздержался.
— Когда дело дошло до обоснования необходимости смертной казни, в суде было заявлено, что Макуэй должен умереть, потому что это единственное достойное наказание за совершенное преступление.
Из травы на северном склоне холма внезапно вылетела Эмили, перевернулась, изогнувшись, на сто восемьдесят градусов и умчалась в противоположном направлении. Наверное, противник оказался достойным и сумел перехитрить охотника. Наблюдать за ней было одно удовольствие.
Высказанные Сэмом слова повисли в воздухе, и я подумал, что, может быть, они совершат такой же маневр.
— И вот о чем я подумал, — продолжил Сэм. — Мы, люди, высказываясь за смерть для Макуэя, пользовались тем же аргументом, который приводил он сам, оправдывая массовое убийство федеральных служащих. Что это? Некая глобальная ирония? Или мы, как общество, воздаем преступнику той мерой, которую сами же считаем достойной осуждения? Что дает нам право решать, кому жить, а кому умирать? Мы убили Макуэя за то решение, которое свободны принимать сами.
Он развел руками, как бы говоря «я лично ничего не понимаю», и снова пнул ботинком пыль.
— Ну? Что? Макуэй посчитал служащих Мэрроу-билдинг виновными и достойными смерти. Поэтому он их убил. Мы посчитали, что содеянное им достойно наказания смертью, и убили его. Так? И что же получается? А получается, что мы пишем законы и устанавливаем правила, но не желаем мириться с теми, кто по ним играет? Или законы и правила пишут террористы и убийцы, а мы считаем, что вполне можем позволить себе снизойти до их уровня и ответить им по тем же правилам? Нет, я уже ни в чем не уверен. Ни в чем.
Должен признаться, монолог друга произвел на меня впечатление.
— Как мне объяснить разницу своему ребенку? Ума не приложу. Это все равно что сказать: да, Саймон, учитель имеет право ударить ученика, но ученик не вправе ударить учителя. Я не хочу, чтобы он так думал. Должен ли я сказать ему, что правительство знает, как ему поступать, потому что оно умнее нас всех? Что раз правительство установило законы, допускающие смертную казнь, и позволяет себе убивать людей, то Десять заповедей вроде бы и не действуют? Я консерватор и республиканец, Алан. И я не могу поверить в то, что правительство умнее меня и лучше меня знает, что и как надо делать. Это касается и налогов, и религии, и всего, что так или иначе имеет отношение к моему дому и моей семье. Что уж тут говорить о жизни и смерти.
Он зашагал по склону. Я свистнул Эмили и поплелся за ним, все еще надеясь, что нам удастся отведать мороженого.
Сэм посмотрел на меня через правое плечо и голосом, поразившим меня своим спокойствием, добавил:
— Я знаю тебя, Алан. Знаю, о чем ты думаешь. Но если собираешься завести речь про Всемирный торговый центр, то лучше помолчи. Наш ответ на те события был самообороной. Мы воевали. Война — это совсем другое дело, и… у войны другой конец.
Я сделал шаг вперед. Сэм остался на месте. Я вовсе не собирался трогать ни 11 сентября, ни Всемирный торговый центр, ни Пентагон. То, что случилось в тот день, было другим. И нам пришлось испытать это на собственной шкуре.
— Мы поймали Макуэя, мы посадили его за решетку, мы привели его на суд и осудили на смерть.
То была не война. То было правосудие. Справедливость. С Бен Ладеном так уже не будет, потому что у нас с ним война. Нельзя путать войну с правосудием.
Сэм замолчал, но я знал, что он еще не закончил. И он тихо сказал:
— Не думаю, что наше общество сможет пережить это.
Глава 20
Впервые за то время, что мы с ней встречались, Кельда пришла на сеанс без опоздания.
Я начал с того, что внес изменение в наше расписание на следующую неделю, перенеся сеанс с четверга на вторник. Кельда не возражала и предложила удобное время во второй половине дня. Она не спросила, в чем дело, а я не стал объяснять, что должен отвезти Грейс на осмотр к педиатру.
Оставшиеся до сеанса пару минут Кельда использовала, чтобы осведомиться о том, как я себя чувствую и привык ли уже к новой ситуации. Я ответил на ее вопросы коротко, дав понять — надеюсь, не показавшись грубым, — что предпочитаю не обсуждать с пациентами личные проблемы. Натолкнувшись на такую стену, Кельда скрестила ноги, поджала нижнюю губу, провела по ней зубами и сказала:
— Полагаю, вы хотите, чтобы я рассказала о Джонс.
Единственным правильным ответом было не отвечать. Если бы я согласился с ней и подтвердил, что именно этого и хочу, то Джонс стала бы моей, а не Кельды темой. Если бы я ответил отрицательно, то рисковал бы не получить важную информацию. Можно было бы, конечно, проявить свои намерения более ясно и сказать, что мы будем обсуждать любую интересующую ее тему. Промолчав, я выразил то же самое, но короче и убедительнее.
Она переменила позу, взъерошила волосы и снова откинулась на спинку стула и положила правую ногу на левую. Потом улыбнулась, рассмеялась и сказала:
— Из всех, кого я знаю, Джонс первой начала брить лобковые волосы. Объяснила, что это ее артистический манифест. — Кельда покачала головой и снова улыбнулась. — Иногда, когда мы бывали где-нибудь вдвоем, например, в гостях или в ресторане, она заводила меня в туалет или просто за угол и расстегивала брюки или задирала юбку и говорила: «Ну, что ты об этом думаешь, Кельда? Разве это не лучшее мое произведение?»
