— Нет.
— Это было бы конфликтом интересов, верно?
— Возражение.
— Принимается. Следующий вопрос, мистер Лоджудис.
Лоджудис задал еще несколько бесцельных незаинтересованных вопросов, смакуя свою маленькую победу. Когда он сел на свое место, у него было блаженно-глуповатое раскрасневшееся лицо человека, которому только что обломилось немножко секса, и он сидел с опущенной головой, пока не сумел наконец взять себя в руки.
И снова на перекрестном допросе Джонатан не стал даже пытаться копать под то, что Петерсон сказал о месте преступления, потому что в его показаниях опять-таки не было ровным счетом ничего такого, что указывало бы на Джейкоба. Между двумя этими милыми интеллигентными людьми не проскальзывало и намека на какой-либо антагонизм, и все вопросы были как на подбор настолько несущественными, что могло показаться — Джонатан допрашивает свидетеля защиты.
— Когда вы прибыли на место преступления, тело лежало в неестественной позе, верно, детектив?
— Да.
— Значит, учитывая тот факт, что тело было передвинуто, некоторые улики могли быть уничтожены еще до вашего прибытия. К примеру, положение тела часто способно помочь восстановить саму картину нападения, верно?
— Да, это так.
— А если тело перевернуть, то эффект посмертного цианоза — перераспределения крови в сосудах под воздействием силы тяжести — также будет потерян. Это примерно как перевернуть песочные часы: кровь потечет в противоположном направлении, и заключения, которые вы обычно делаете на основании проявлений цианоза, также не смогут быть сделаны, верно?
— Да, хотя я не судмедэксперт.
— Это понятно, но вы же много лет занимаетесь расследованием убийств.
— Да.
— Справедливо ли будет сказать, что, как правило, если тело было сдвинуто или перемещено, улики часто оказываются уничтожены?
— Обычно верно, да. В этом деле невозможно сказать, была ли какая-то часть улик уничтожена.
— Было ли обнаружено орудие убийства?
— В тот день — нет.
— Было ли оно обнаружено когда-либо потом?
— Нет.
— И за исключением одного-единственного отпечатка пальца на толстовке убитого не было найдено ничего, что указывало бы на кого-то определенного?
— Совершенно верно.
— И разумеется, отпечаток был идентифицирован лишь намного позже, так?
— Да.
— Значит, на самом месте преступления в тот самый первый день не было обнаружено никаких улик, которые позволили бы заподозрить кого-то конкретного?
— Нет. Только принадлежавший неустановленному лицу отпечаток пальца.
— Значит, справедливо будет сказать, что в самом начале расследования у вас не было определенных подозреваемых?
— Да.
— Разве в такой ситуации вы, как следователь, не хотели бы знать, что по соседству с парком живет ранее судимый педофил? Человек, привлекавшийся к уголовной ответственности за развратные действия в отношении мальчиков приблизительно одного с убитым возраста? Разве вы не сочли бы эту информацию важной для расследования?
— Счел бы.
Теперь взгляды всех присяжных были прикованы ко мне, — похоже, они наконец-то поняли, к чему ведет Джонатан, что все эти, казалось бы, никак не связанные друг с другом вопросы он задавал не просто так.
— Значит, вам не показалось ни неправильным, ни необычным, ни странным, когда Энди Барбер, отец обвиняемого, сосредоточил свое внимание на этом человеке, на Леонарде Патце?
— Нет, не показалось.
— По сути говоря, исходя из той информации, которой вы располагали на тот момент, вы сочли бы с его стороны непрофессиональным не проверить этого человека, верно?
— Да, пожалуй.
— И действительно, в ходе расследования впоследствии было установлено, что Патц в самом деле прогуливался в парке в то утро, верно?
— Да, это так.
— Возражение, — без особой уверенности в голосе произнес Лоджудис.
— Отклоняется. — Голос судьи, напротив, звучал более чем четко. — Это была ваша инициатива, советник.
Мне никогда не нравилась склонность судьи Френча открыто выказывать свои симпатии. Он любил играть на публику и обыкновенно демонстративно подыгрывал стороне защиты. Его процессы были процессами обвиняемых. Теперь, когда я сам оказался на стороне обвиняемого, я, разумеется, был рад видеть, что судья открыто болеет за нас. В любом случае решение отклонить это возражение не было сложным. Лоджудис сам поднял эту тему, поэтому теперь помешать защите углубляться в нее не мог.
Я сделал Джонатану знак, и он, подойдя ко мне, взял у меня записку. Когда он прочитал ее, брови его взлетели. Я написал на листке три вопроса. Он аккуратно сложил бумагу и подошел к месту свидетеля.
— Детектив, вы когда-либо были не согласны с каким-нибудь решением, которое принял Энди Барбер в ходе этого расследования?
— Нет.
— Верно ли, что на начальном этапе следствия вы сами тоже были за то, чтобы продолжать расследовать версию о причастности к этому делу этого человека, Патца?
— Да.
Один из присяжных — Толстяк из Сомервилла, занимавший кресло под номером семь, — аж фыркнул и покачал головой.
Джонатан услышал этот смешок у себя за спиной, и мне показалось, что он сейчас сядет на свое место.
«Продолжай», — взглядом велел я ему.
Он нахмурился. Бои не на жизнь, а на смерть на перекрестном допросе разыгрываются исключительно в телепередачах. В реальной жизни ты наносишь несколько ударов, а потом просто просиживаешь задницу. Нельзя забывать, что вся власть на суде у свидетеля, а не у тебя. К тому же третьим пунктом в записке шел ключевой вопрос. Его никогда не задают на перекрестном допросе: открытый, субъективный, вопрос того рода, который предполагает развернутый, непредсказуемый ответ. Для ветерана юридического фронта это было сродни тому моменту в фильме ужасов, когда девочка-бебиситтер, приглашенная в дом к соседям, слышит в подвале какой-то шум и открывает скрипучую дверь, чтобы спуститься и посмотреть, в чем дело. «Не делай этого!» — хочется завопить в этот момент зрителю.
«Сделай это», — настаивал мой взгляд.
— Детектив, — начал Джонатан, — я отдаю себе отчет в том, что это неудобный для вас вопрос. Я не прошу вас высказать ваше мнение о самом обвиняемом. Понимаю, что в этом отношении вы связаны долгом. Но если ограничиться в нашем обсуждении отцом обвиняемого, Энди Барбером, относительно чьей компетентности и честности здесь были высказаны сомнения…
— Возражение!
— Отклоняется.
— Как давно вы знакомы с мистером Барбером-старшим?
— Очень.
— Насколько давно?
— Лет двадцать. Или даже больше.
— И за эти двадцать лет, что вы его знаете, какое мнение вы составили о нем как о прокуроре относительно его способностей, его честности и его компетентности?
— Мы же сейчас говорим не о сыне? Только об отце?
— Именно так.
Петерсон в упор посмотрел на меня:
— Он лучший у них в прокуратуре. Во всяком случае, был лучшим.
— Вопросов больше не имею.
Это «вопросов больше не имею» прозвучало как «на, выкуси». С того момента Лоджудис в мою роль в этом расследовании не углублялся, хотя мимоходом за время суда еще несколько раз касался этой темы. Разумеется, в тот первый день ему удалось заронить зерно сомнения в умы присяжных. Вполне возможно, это было все, что ему на тот момент требовалось.
И тем не менее в тот день мы вышли из зала суда, ощущая себя триумфаторами.
Радость наша была недолгой.
Глава 28
Вердикт
— Боюсь, у меня для вас не самые приятные известия, — с мрачным видом сообщила нам доктор Фогель.
Мы все были измочалены физически и морально. После целого дня в суде обычно чувствуешь себя так, как будто тебя переехал асфальтовый каток, — сказывается стресс. Но подавленное выражение психолога заставило нас немедленно вскинуться. Лори впилась в нее напряженным взглядом, Джонатан в своей совиной манере заинтересованно склонил голову набок.
