— Я толком не знаю, когда уезжаю в… в это место. Может быть, в понедельник, а может, во вторник. Я дам тебе знать, — устало сказал я.
— В понедельник или во вторник? — она широко раскрыла глаза. — Так скоро? Глупышка мой, Николас, собрался ехать и не мог мне сказать… Николас-глупышка! — произнесла она мягко, с любовью и погладила мои губы.
Я был слишком измучен всем случившимся за день, чтобы с легкостью включиться в эту игру, и единственное, что сумел сделать, — попытался улыбнуться. Но это мне не удалось. Маура тут же с беспокойством воскликнула:
— Ой, Николас, у тебя жуткий вид! Ты должен немедленно лечь в постель!
Машина стояла там, где я ее оставил, — в переулке, неподалеку от «Принцессы Мэй». Я отвез Мауру домой и легко поцеловал ее на прощание. Она в ответ так страстно ко мне прижалась, так меня обняла, что у меня застучало в висках, и я чуть было не заскрипел зубами.
Потом я медленно подъехал к своему дому и, не набросив на машину чехла, поднялся к себе наверх, сжимая голову руками. В полутьме комнаты вырисовывалась громоздкая тахта, и я с немым стоном вдавился в нее всем телом. И тут же сон, подобно монотонно гудящему пылесосу, всосал в себя этот жуткий день.
Глава 12
В субботу было жарко, и я проснулся рано, весь мятый, какой-то заторможенный — как это случается с перепою. Я пожалел, что позавтракал, а в девять уже был в дороге, испытывая дрожь во всем теле от какого-то смутного, неясного предчувствия.
Однако где-то в районе Винчестера с его бакалейными складами и почтовыми фургонами это ощущение стало таять, и я даже почувствовал слабый прилив веры в себя. На самом-то деле, события последних нескольких дней были не многим более идиотскими, чем прежняя моя деятельность на благо Хрюна.
Около Нью-Фореста дорога вся пестрела солнечными пятнами, и я даже распелся.
«В присутствии матери, — думал я, — это предложение, естественно, покажется мне несусветной дичью. Потому что маменька при всех ее иллюзиях и фантазиях все же была в моей жизни единственным советчиком. К роли молодого бизнесмена я привык. Но к роли молодого шпиона — уж увольте! Пусть этот Канлиф только сунется отбирать у меня машину! — думал я. — Пусть он только сунется!»
В свежести утра, в завораживающем мелькании теней деревьев на капоте машины я позабыл про Канлифа. Позабыл про Мауру. Да и про остальные невзгоды тоже. И ощутил себя вольным как птица. «Да кто она такая, эта Маура? — думал я. — И кто он такой, кто он такой, кто он такой, этот идиот Канлиф?» — пел я, глядя, как размеренно падают на капот тени деревьев.
Ошалев от этого калейдоскопа солнечных пятен и ощущая легкий мандраж и беспокойство, в половине первого я подрулил к отелю «Плезанс».
Имре, который, судя по всему, уже поджидал меня в холле, тут же вышел и беспомощно встал рядом, как огромное застенчивое дитя, наряженное в черный чесучовый костюм.
— Николас, мальчик мой! Как я рад тебя видеть! Нам нужно так многое обсудить…
Торчащие у него из ноздрей волоски колыхались от мощного дыхания.
— Пойдем. Пройдемся по парку, сегодня такая славная погода.
Я шел рядом с ним, и он крепко сжимал мою руку.
— Как дела, дядя?
— Все в порядке.
— А как мама?
— Прелестная женщина. Сегодня она в форме. И конечно, ждет тебя не дождется. Это нужно учесть… Слушай, Николас, я обязан тебе сказать…
Его что-то ужасно терзало — волоски в ноздрях так и колыхались.
— Вы рассказали ей про Белу?
— Я просто не мог… Это было абсолютно невозможно. Сам знаешь, какое у нее здоровье… Пойми меня правильно, Николас…
Его буквально душили спазмы, так он волновался. — Ничего страшного, — тихо пробормотал я. — Все равно там куча неувязок…
— Ты не обидишься на меня, мой мальчик? Обещай, что не обидишься!
— О чем вы?
— Как бы тебе объяснить… — сказал он, рассматривая облака. — Я решил провернуть одно очень щекотливое дело. Я решил, что раз она… недостаточно здорова, чтобы выслушать печальную новость про Белу, пусть услышит хорошие известия про тебя. Ведь это на самом деле хорошие новости… Твоя мать прекрасно умеет додумывать недосказанное…
— Что вы ей сказали?
— Не в том дело, что сказал ей я, а в том, что она сумела из этого извлечь. Она женщина с пылким воображением… Я только успел сказать, — торопливо продолжал он, — что ты продвигаешься в бизнесе и, может случиться, поедешь за границу. Я хотел упомянуть про Канаду — ведь тебе, судя по всему придется туда съездить… И потом, уже через недельку-другую мы могли бы как-то перевести разговор на Белу… А она сразу подумала, что ты решил стать преемником отца в бизнесе, в Европе. В Праге… — нервно закончил он. И со страхом взглянул на меня. А я промолчал.
— Твоя мать отстала от времени, — тоскливо продолжал он. — Она думает, что Прага все такая же, какой она ее помнит. И ей нельзя рассказывать, как все изменилось… Ты очень на меня сердишься?
Нет, я не сердился. Я просто весь обмяк. И был не в силах прыгнуть ему на загривок или забарабанить кулаками по его башке, или же гонять его но всему Нью-Форесту, чтобы как-то вернуть себе ощущение беспутной свободы… ни на что такое я не был способен.
— Нам, наверно, стоит пойти в дом, — сказал он, оглядываясь. — Она, конечно, уже заметила твою машину. И нужно сделать веселое лицо. Она ждет именно этого.
— Ты не представляешь, мой мальчик, что бывает, когда женщине с воображением что-то взбредет на ум… — печально говорил он, пока мы шли к дому.
«Еще как знаю!» — тоскливо думал я. — «Получше тебя и получше любого другого!» И пока я поднимался по ступенькам, все мое существо наполнялось каким-то нехорошим, мрачным предчувствием. Я знал, что во вторник уезжаю в Прагу.
Когда мы вошли, маменька сидела за своим миниатюрным письменным столом и, покуривая сигарету, писала письмо.
— Николас, бобичек, как ты похудел! Ты слишком много работаешь! Ну почему ты так редко приезжаешь? Дай хоть на тебя взглянуть! Иди, поцелуй меня!
В присутствии моей матери первые пять минут говорить не обязательно. Я даже и не пытался это сделать, а просто смотрел на нее с печальной нежностью. Моя мать вызывает огромную нежность и ждет, чтобы именно так к ней и относились. Она высокая, с большими миндалевидными глазами. Волосы у нее седые, слегка отливающие голубизной. И абсолютно девичья фигура. К тому же она всю жизнь отличалась замечательным здоровьем.
Она осыпала меня нежностями и поцелуями, все время что-то быстро приговаривая, а Имре, немного подавленный после нашего с ним разговора, глядел на нее с гордостью, как хозяин.
— Стефани, — промолвил он наконец с укором, вдруг заметив ее сигарету. — Это вторая сигарета за утро. Ведь ты же обещала мне… ведь твое горло…
— Я пишу письма! — громко воскликнула она. — А когда я пишу письма, я не могу не курить. — Естественно, — продолжала она, обращаясь ко мне, — его волнует не мое горло! А цена сигарет. Я верну тебе деньги. Мне прекрасно известно, что ты ведешь учет всем моим расходам. Но ничего, мой сын очень скоро сумеет с тобой расплатиться. Ах, боже мой! — снова притягивая меня к себе. — Вот на кого мне сегодня приходится опираться!
— Стефани! — с болью воскликнул Имре, — ты же знаешь, что это не так!
— Николас, — продолжала она, полностью его игнорируя, — ты не представляешь, как меня обрадовала эта новость! У меня, конечно, не было и тени сомнения, что ты возобновишь это дело! Твой отец часто об этом говорил. Как ты думаешь, тебе удастся снять то же здание на Прикопе? Я заглядывала туда каждый день, по дороге на Вацлавскую площадь, к «Вартским». Там был такой миниатюрный лифт с золотыми воротцами и прелестный старичок-вахтер. Он каждый день дарил мне свежую розу. Господи, какие были времена! Неужели они никогда не вернутся? Ну, а теперь садись и рассказывай.
Я сел с ощущением жуткого беспокойства.
