— У нас не будет коня, — вставляю я.
— Я назвала бы его Лисица.
— Лисица — женского рода, — сказал ей Эд.
— Он будет быстрым, как лисица.
Мы задумались.
— Как бы ты назвала коня, мам?
— Не хочешь ли называть меня мамочкой?
— Хорошо.
— Хорошо?
— Хорошо, мамочка.
— Я назвала бы коня… Конь Не Тронь.
Я взглянула на Эда. Ничего.
— Почему? — спросила Оливия.
— Это из песенки, которую пели по телевизору.
— Какой песенки?
— Из старого шоу про говорящую лошадь.
— Говорящую лошадь? — Она сморщила нос. — Это глупо.
— Согласна.
— Папочка, как бы ты назвал коня?
Эд посмотрел в зеркало заднего вида.
— Мне тоже нравится Лисица.
— Ух ты! — выдохнула Оливия.
Я повернулась.
Рядом с дорогой открывалась обширная пропасть, огромная пустая чаша, на дне которой виднелись верхушки хвойных деревьев, просвечивающие сквозь клочья тумана. Мы оказались так близко к краю, что создавалось ощущение парения. Мы вглядывались в этот бездонный колодец.
— Какая тут глубина? — спросила Оливия.
— Большая, — ответила я и повернулась к Эду. — Можно немного помедленнее?
— Помедленнее?
Он чуть сбросил скорость.
— Можно еще медленнее?
— Все в порядке, — сказал он.
— Мне страшно, — пискнула Оливия, поднесла ладошки к глазам, и Эд еще сбавил скорость.
— Не смотри вниз, детка, — сказала я, поворачиваясь к ней. — Смотри на мамочку.
Она глядела на меня широко раскрытыми глазами. Я взяла ее за руку, сжала пальчики.
— Все хорошо, — говорила я. — Просто смотри на мамочку.
Мы забронировали номер за пределами Двух Сосен, в получасе езды от курорта, в «лучшей исторической гостинице Центрального Вермонта», как расписывали на сайте «Фишер армз». Банальное сочетание разнообразных каминов и разукрашенных морозом окон.
Машину поставили на маленькой парковке. С карниза над входной дверью, как клыки, свисали сосульки. В интерьере главенствовал сельский декор Новой Англии: сильно скошенные потолки, мебель в стиле шебби-шик, пылающие камины, без которых не обходится ни один каталог. Администратор, пухлая молодая блондинка, на бейдже которой значилось «Мэри», попросила нас заполнить гостевые карточки, и пока мы занимались этим, она обихаживала стоящие на стойке цветы. Я подумала, а не обратится ли она к нам так: «Народ…»
— Народ, на лыжах кататься приехали?
— Да, — сказала я. — В Блю-Ривер.
— Рада за вас. — Мэри широко улыбнулась Оливии. — Приближается буря.
— Норд-ост? — предположил Эд.
Она одарила его лучезарной улыбкой.
— Норд-ост чаще бывает на побережье, сэр.
Он нахмурился.
— О-о.
— Это просто буря, но сильная. Народ, не забудьте запереть на ночь окна.
Я хотела спросить, почему за неделю до Рождества не закрыты окна, но Мэри вручила мне ключ и пожелала нам приятного вечера.
Мы покатили наши чемоданы по коридору — в «благоустроенном» отеле «Фишер армз» не предполагалось услуг портье — и вошли в наш номер. По обе стороны от камина висели картины с изображением фазанов, на кроватях лежали стопки одеял. Оливия сразу отправилась в туалет, оставив дверь распахнутой, так как она боялась незнакомых ванных комнат.
— Мило, — пробормотала я.
— Лив, — позвал Эд, — как тебе ванная?
— Тут холодно.
— Какую кровать предпочитаешь? — спросил меня Эд.
Во время отпуска мы с ним всегда спали отдельно, чтобы Оливия не залезала к нам в постель и не стесняла нас. Но иногда она все же перебегала от кровати Эда к моей и обратно. Он называл ее Понг, подразумевая игру «Атари», в которой четырехбитный мяч скачет между двумя ракетками.
— Бери ту, что у окна. — Я села на край другой кровати, расстегнула молнию на своем чемодане. — Посмотри, чтобы окно было закрыто.
Эд швырнул свою сумку на матрас. Мы молча принялись распаковывать вещи. За окном в наползающих сумерках колыхалась серо-белая снежная завеса.
Минуту спустя Эд закатал рукав и почесал руку.
— Знаешь… — начал он.
Я повернулась к нему.
Послышался шум воды из туалета, и в комнату, подскакивая, ворвалась Оливия.
— Когда мы поедем на лыжах?
Мы предполагали поужинать расфасованными сэндвичами с арахисовым маслом и джемом, запивая их подходящим соком из пакетов, хотя среди свитеров у меня была припрятана бутылка белого совиньона. К этому времени он был уже комнатной температуры, а Эд любил белое вино «по-настоящему сухим и по-настоящему холодным», о чем он всегда предупреждал официантов. Я позвонила администратору и попросила льда.
— В коридоре недалеко от вашего номера есть автомат, — сказала мне Мэри. — Постарайтесь сильно толкнуть крышку.
Я достала из-под телевизора ведерко для льда, вышла в коридор и в нескольких шагах от двери увидела автомат «Лума комфорт», громко гудящий в нише.
— От тебя шум, как от реактивного снаряда, — сказала я ему.
Я изо всех сил толкнула крышку, она отъехала назад, и автомат дохнул мне в лицо ледяным холодом, как это показывают в рекламе мятной жевательной резинки.
Совка не было. Обжигаясь, я выудила кубики льда руками и побросала в ведерко. Они прилипали к коже. Так, с «Лума комфорт» покончено.
С руками, опущенными в лед, меня и нашел Эд.
Он неожиданно появился рядом и прислонился к стене. Пару минут я притворялась, что не вижу его. Уставилась в контейнер, словно его содержимое меня завораживало, продолжала вытаскивать лед, желая, чтобы Эд ушел или чтобы обнял меня.
— Интересно?
Я повернулась к нему, не пытаясь изобразить удивление.
— Послушай, — сказал он, и я мысленно закончила фразу за него. Может быть, «давай передумаем». Или даже «я погорячился».
Вместо этого Эд откашлялся — последнее время, со дня вечеринки, он боролся с простудой. Я ждала.
Потом он заговорил:
— Я так не хочу.
Я сжала в кулаке кубики льда.
— Не хочешь — как? — У меня упало сердце. — Как? — повторила я.
— Вот так, — протянул он и широко взмахнул рукой. — Каникулы счастливой семьи, а потом, на следующий день после Рождества мы…
Стало трудно дышать, горели щеки.
— Что ты хочешь сделать? Сказать ей прямо сейчас?
Он ничего не ответил.
Я убрала руку с автомата, задвинула крышку. Она застряла на полпути. Я уперла ведерко со льдом себе в бедро, потянула за крышку. Эд схватился за нее и дернул.
Ведерко выскочило, загромыхало по ковру, кубики льда рассыпались по полу.
— Черт!
— Оставь, — сказал он. — Я ничего не хочу пить.
— А я хочу.
Я опустилась на колени, чтобы сгрести кубики обратно в ведерко. Эд наблюдал за мной.
— Что ты собираешься с этим делать? — спросил он.
— Оставить, и пусть растает?
— Да.
Я поднялась и поставила ведерко на автомат.
— Ты серьезно хочешь сделать это сейчас?
Он вздохнул:
— Не понимаю, почему мы…
— Потому что мы уже здесь. Мы уже… — Я указала на дверь нашего номера.
Он кивнул:
— Я думал об этом.
— Последнее время ты много думаешь…
— Я представил, — продолжил он, — что…
Эд замолчал, и я услышала за спиной щелчок. Рядом открылась дверь. Повернув голову, я увидела идущую к нам по коридору женщину средних лет. Она робко улыбнулась, отвела взгляд и, аккуратно перешагивая через рассыпанные кубики льда, направилась в сторону вестибюля.
— Я подумал, ты сразу же захочешь начать лечение. Именно это ты обычно говорила одному из своих пациентов.
— Не надо… не говори мне, что я говорила или чего не говорила.
Он молчал.
— Я не стала бы говорить такое ребенку.
— Ты говорила это родителям.
— Не говори мне, что я говорила.
Опять молчание.
— И, насколько она знает, лечить там нечего.
Он снова вздохнул, потер пятно на ведерке.
— Дело в том, Анна, — сказал он, и в его глазах отразилась тоска, а широкие брови страдальчески сошлись на переносице, — что я не могу больше этого выносить.
