— Шем, ты что-то давно не звонил!
— Знаю, детка. Я здесь просто замотался совсем. Дело в том, что Джо умер.
Клотильда жалобно пискнула: «Нет!», и сердце у меня снова упало — я думал, она будет утешать меня, а теперь получалось, что я должен утешать ее.
— Ну ладно тебе, милая, послушай…
— Шем, ты где вообще?
— Я пока еще в Калверте. Завтра похороны. А потом я поеду домой.
— Ой, я так соскучилась!.. — Она тихонько плакала.
— Я тоже соскучился.
— Я люблю тебя!
— Я тоже тебя люблю. Послушай, детка, все будет хорошо. Я должен получить деньги, я сейчас как раз оформляю наследство. Большое наследство, целое состояние. Так что я теперь смогу заплатить Филипсу. Надолго вперед.
— Ой, Шем, я так рада, — проговорила она, но радости в ее голосе было столько же, сколько и минуту назад.
— Так что теперь все будет в порядке.
— Да? Ну а Джо ведь умер?
— Все в порядке, милая.
— Я очень соскучилась.
Я вздохнул. Это, на самом деле, было даже хуже, чем ситуация с Хьюбом. Он всего лишь натравил на меня какого-то гангстера, а Клотильда… она рвала мне душу, понимаете? Она буквально выхолащивала меня, лишая последних сил. Мне в тот момент больше всего на свете хотелось лечь, и уснуть, и не просыпаться никогда.
— Значит, ты теперь заплатишь директору Филипсу? — Она перестала плакать, но говорила тихо-тихо и робко, как маленькая девочка.
— Да.
— Ой, я так рада, Шем.
— Да…
В таком вот духе разговор продолжался еще какое-то время. Я изначально планировал поговорить и с директором Филипсом и сообщить ему хорошую новость насчет денег, но желание говорить с ним у меня пропало, поэтому при первой же возможности закончить разговор я дал Клотильде повесить трубку. Уж не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы встать с кровати и вернуться в гостиную к Монтгомери, и поначалу я был мрачен, но полторы порции джина вернули меня к жизни, и потом я постепенно разошелся, и мы с Монтгомери писали весь вечер допоздна, и он даже остался у нас на ужин.
На следующий день были похороны. Тот день выдался не по сезону прохладным благодаря прошедшему накануне ночью дождю. Мы все собрались в том же похоронном бюро, где двумя неделями раньше проходила поминальная служба по Куинн. Мэри со своими родителями, тетя Элис и я сидели на передней скамье, за нами сидела Конни, а сзади нее Монтгомери. Присутствовал также Палмер-старший и какие-то знакомые Куинн, которых я не знал. Такое впечатление, что собственных друзей у Джозефа почти не было, а может быть, они просто находились где-то очень далеко и не смогли приехать. Я, грешным делом, ожидал, что Ви тоже заявится на похороны, и не могу сказать, что испытал — облегчение или разочарование, — когда она не пришла. Но я помнил, что у меня с ней на следующий день назначена встреча.
Перед нашей скамьей за деревянными перилами стоял закрытый гроб, и священник вещал с возвышения, цитируя Библию про то, как Господь дарует нам жизнь и отбирает ее у нас, про то, что мы умираем телесно, но душа наша продолжает жить и далее все в том же духе. Он коротко остановился на сюжете об искушении Исаака на горе и стал говорить о том, что Бог искушает нас ежедневно и что одни испытания тяжелее других, но мы никогда не должны терять веры в Бога. Подозреваю, все это он говорил лично для меня — ведь это же я был отцом, потерявшим единственного сына. Мило, конечно, с его стороны, но от этого мне сделалось только пакостнее на душе.
Когда служба закончилась, нам объяснили, как проехать к кладбищу, и даже предложили получить на выходе карты. Потом гроб покатили по проходу к дверям, и мы все встали, чтобы последовать за ним.
Вот тогда-то я и увидел Хили и Добрыговски, стоявших в сторонке у самого входа. Честно говоря, я надеялся, что не увижу их больше никогда, и сейчас покрылся липкой испариной. К счастью, они вышли из помещения первыми, и я не столкнулся с ними в вестибюле, но у меня осталось ощущение, что они явились сюда ради меня, что они знали что-то и хотели заставить меня занервничать и совершить какую-нибудь ошибку потом, когда они будут со мной разговаривать.
По дороге на кладбище я держался от всех в сторонке — даже не разговаривал с Мэри и ее родителями. Я пытался утешить себя мыслью, что копы пришли на похороны только для того, чтобы отдать дань уважения покойному, и ни за чем другим. Что даже полицейские не могут быть такими жестокими, чтобы арестовать человека прямо на похоронах его собственного сына. Что они наверняка уже уехали, потому что у них конечно же полно работы. Что это была с их стороны просто дань приличиям, и мне не о чем беспокоиться.
Я уже почти убедил себя в этом, когда мы въехали на кладбище и когда чуть позже впереди показалась семейная могила Хэдли с надгробием и высившейся рядом горой вырытой земли. И на другой стороне дороги, съехав на траву, стоял черный «линкольн», а рядом с ним Хили и Добрыговски.
Выйдя из машины, я поспешил сразу пристроиться к Мэри и взять ее за руку. Мельком увидев свое отражение в окне машины, я ужаснулся — измученное лицо, сгорбленные плечи, помятый костюм. Я выглядел как человек, на котором висит тяжкое ярмо вины, и мне просто повезло, что это были похороны моего сына, и за маской скорби я мог скрыть свое истинное душевное и физическое состояние.
Я намеренно сосредоточил все свое внимание на Мэри, так что, даже когда Добрыговски кивнул мне с кривой улыбочкой, сделал вид, что не заметил его. Пока мы шли к могиле, я обратил внимание на то, как много было вокруг надгробных камней, датированных 43, 44 и 45-м годами, и родились все эти люди на четверть века позже меня.
Наконец мы пришли к могиле, где перед вырытой ямой было расставлено несколько складных стульев. Мэри висла на моей руке, но я чувствовал себя так, что и сам мог бы повиснуть на Мэри. Я не выпил в то утро ни стаканчика, и поэтому меня трясло.
Я усадил Мэри на стульчик, а сам остался стоять лицом к могиле, чувствуя затылком взгляды Хили и Добрыговски, наблюдавших за мной издалека. Меня все больше тревожила мысль о том, что они просто позволили мне поприсутствовать на похоронах сына, после чего собирались арестовать. От этой мысли у меня пересохло во рту, и в груди словно встал кол, и если я не удрал оттуда, то только из-за слабости и полного физического изнеможения. Ну и к тому же я понимал, что попытка удрать с наверняка оцепленного кладбища была бы с моей стороны просто безумием и только ухудшила бы мое положение.
Тетя Элис, сгорбленная и немощная, поддерживаемая с другой стороны Конни, вцепилась в мой рукав.
— Шем, помоги мне сесть.
Я взял ее под руку и с помощью Конни усадил на один из пустовавших стульев с краю, через два стула от Мэри. На эти два стула сели мы с Конни.
Могильщики в комбинезонах поместили гроб на специальную раму над разверстой могилой, и священник начал говорить речь. Перед церемонией погребения он спросил у меня, не хочу ли я тоже что-нибудь сказать, и я, поблагодарив, отказался. Он пригласил Мэри произнести несколько слов.
Достав из сумочки помятую бумажку, она встала, но не повернулась к людям, а осталась стоять лицом к могиле. Голосок ее дрожал и срывался, и уже после первой фразы она разрыдалась. Но, отмахнувшись от предложенной помощи, сумела взять себя в руки и продолжала, хотя, как мне показалось, уже не по бумажке.
Слушая надгробную речь рыдающей Мэри и остро чувствуя свою вину перед ней, я готов был сам сорваться, но не мог доставить копам такого удовлетворения — увидеть меня плачущим.
Когда она закончила, священник попросил нас подняться. Мы с Конни встали, но тетя Элис осталась сидеть, опираясь руками на свою трость. Могильщики выступили вперед и начали опускать гроб на веревках в могилу, пока священник произносил последние слова «прах к праху…». Опустив гроб в яму, могильщики вытянули веревки и отошли в сторонку. Мэри продолжала плакать, и от этого у меня на душе становилось все тяжелее. У меня никогда не было такого ни на одних похоронах.
