Какое забытое слово — милачек! Неожиданно всплывшее из глубины лет… Я повернулся к ней в темноте… и вдруг все разлетелось вдребезги. Одна-единственная вспышка пропорола темноту, потом громыхнуло, и на нас рухнуло небо. Вниз лавиной хлынула вода.
Разразилась предсказанная Джозефом гроза…
Все произошло так быстро, что мы промокли до нитки, еще не успев вскочить со скамейки. Девушка прильнула ко мне, бормоча что-то невнятное. Я громко чертыхнулся.
— Скорей! Бежим в телефонную будку! — крикнул я и потащил ее за собой. Мы спрятались там, прижавшись друг к другу, мокрые, дрожащие. Ночь вдруг загудела, как бурный поток.
— Может, это скоро кончится… — жалко пролепетал я.
— Вряд ли, — покачала она головой. — У нас иногда бывают такие грозы. Это продлится час, а может, и два.
Некоторое время мы стояли молча, и от нашей одежды в жарком, душном воздухе уже валил пар. Кто-то, один или двое, проскакал по лужам. Ночь теперь сверкала молниями, сотрясалась от грома. Вода сползала по стеклу, как целлофановая пленка.
— Что будем делать? — спросил я.
— Не знаю.
— Может, через пару минут немного стихнет?
— Может быть. Надо бы попробовать добежать до моего дома.
— Сейчас должен вернуться твой отец?
— Нет, не сейчас. Не раньше двенадцати или часа.
— Тогда побежали.
Мы стояли и выжидали в этом бурном, прошитом молниями мраке.
— Кажется, немного утихло, — сказала она через пару минут. — Бежим. Только давай быстрее, а то снова припустит.
Мы выскочили из будки и ощутили пронизывающий холод. Дождь лил вовсю, но это уже не был такой потоп, как раньше. Дорога струилась у нас под ногами, и вода была в дюйм глубиной. А то и в два.
Взявшись за руки и вздымая тучи брызг, мы минут пять бежали по лужам, пока не свернули на боковую дорожку.
— Вон тот белый домик, смотри, он уже виден! — крикнула она, когда над нами снова засверкали молнии. Действительно, в стороне стоял маленький коттедж, и рядом с ним — еще несколько точно таких же.
Мы подошли к калитке, и в это время дождь полил с новой силой. Порывшись, она достала ключ, отперла дверь, и мы вошли в дом.
Она включила свет, глянула на меня и с хохотом привалилась к стене.
— Видел бы ты себя!. Тебе все же пришлось искупаться!
Я чихнул, не понимая, что ее так развеселило.
— Ой, прости! Входи. Снимай скорее пиджак. А то заболеешь.
Я подумал, что это уже случилось. Бешеная скачка по лужам, эти олимпийские гонки после духоты телефонной будки наверняка не прошли даром.
— Давай его сюда. Я включу обогреватель. Вот так. Пусть немножко подсохнет.
Брюки тоже были мокрые — хоть выжимай. Но уж с этим ничего нельзя было поделать. И пока я стоял, мокрый и нелепый, она принесла полотенца, и мы вытерли волосы.
— Ну, кто это у нас загрустил? — сказал она. — Пойди сюда. Улыбнись, купчик ты эдакий!
Ей наша пробежка явно пошла на пользу. Она стала такой милой, веселой, глазки у нее засияли.
— Сейчас приготовлю тебе кофе, а потом переоденусь. Может, мне удастся найти для тебя какую-нибудь папину одежку, пока твоя не просохнет.
Она исчезла в соседней комнате, а я кисло огляделся вокруг. В доме, судя по всему, было три комнаты, одна из которых — столовая и одновременно кухня. В гостиной стоял рояль. Был здесь еще и диван, служивший, видимо, постелью.
На стене висели большие круглые часы, которые показывали без четверти двенадцать. Скоро придет ее отец… Да, хорошенькая вышла ночка!
Она вернулась через минуту с распущенными волосами, в халате, изучая костюм, который несла на вытянутой руке. Он был из коричневого твида и явно предназначался для какого-то циркового номера.
— Мой отец крупнее тебя… (утверждение явно лишнее). — Но все же примерь.
Я напялил на себя пиджак и вызвал у нее приступ бурного веселья.
— Какая жалость! — охнула она. — Ладно, неважно. Попробуй-ка надеть весь костюм.
— А что скажет твой отец?
— Ему без разницы. И потом это ненадолго, пока твои вещи не просохнут. Иди в ту комнату. Ох, куличик ты этакий, тебе явно надо подрасти!
Меня уже начали утомлять и эти речи, и эта веселая великанша. Тем не менее другого выхода у меня не было. Я пошел в соседнюю комнату, влез там в гигантские брюки и почапал в них обратно, заранее содрогаясь в ожидании ее звонкого смеха.
Но этого не случилось. Она сидела на полу возле электрического камина, и, когда я вошел, лишь слабо мне улыбнулась.
— Итак, это наша последняя встреча, Николас.
— Совсем не факт! — сказал я почти сердечно и снова чихнул.
— Тебе бы надо выпить чего-нибудь покрепче. Ты простудился. А кофе еще не сварился.
Она встала, достала из буфета бутылку сливянки и налила мне рюмку. Это было адское зелье, сшибавшее с ног и одновременно приводившее в чувство. Теперь я оглядел комнату уже не столь придирчиво. Она была довольно просторная, со вкусом обставленная. На маленьком столике стояла балалайка.
— Балалайка твоего отца?
— Нет. Он виолончелист. Балалайка моя.
— Как насчет того, чтобы поиграть для меня?
— Я сейчас не настроена. Пойду посмотрю, как там кофе.
Я тоже не был настроен слушать музыку. От моего костюма, разложенного на стуле, валил пар.
На часах было без двух двенадцать. Я все думал, как мне, черт возьми, вернуться обратно? И решил, что, наверно, стоит вызвать такси. Еще раньше я заметил, что в прихожей есть телефон. Я допил свою сливянку, поставил рюмку, развалился в удобном кресле и всей душой пожелал перенестись в уют «Словенской», чтобы дождаться наконец утренних курантов и сесть в самолет, вылетающий в десять утра.
Она принесла кофе, и мы пили его в полном молчании.
— Еще рюмочку сливянки? Твой костюм пока не просох.
— Да, спасибо.
Она налила и себе тоже и подняла рюмку.
— За успех твоего бизнеса, Николас.
Мне было трудно придумать что-то в ответ, и потому, одобрительно кивнув головой, я молча поднял рюмку.
— Ты и правда думаешь, что еще вернешься?
— Очень может быть. В бизнесе ничего нельзя знать наперед.
— И когда же это будет?
— Трудно сказать. Может, даже очень скоро. Мне бы хотелось послушать, как ты играешь на балалайке, — сказал я, чтобы как-то отойти от этой скользкой темы.
Власта печально улыбнулась, взяла балалайку, уселась на ковер и стала наигрывать. Это была словацкая песня, которую мне иногда напевала мама. И вдруг она запела. Что-то про сосны, любовь и смерть. Я слушал сперва с приятным удивлением, потом с восхищением. Пела она прекрасно, хриплым, волнующим, печальным голосом, который замечательно гармонировал с заунывной мелодией.
А потом она рванула струны, они зазвенели, и звук медленно замирал в тишине комнаты. Это было колоссально!
— Власта, это потрясающе! — искренне воскликнул я. — Сыграй что-нибудь еще.
— Тебе нравится балалайка?
— Нравится, как ты на ней играешь.
— Балалайка хороша при свете камина, — сказала она с печальной улыбкой. — Потуши свет.
Я подчинился и беспокойно взглянул на часы. Была четверть первого. Дождь за окном лил не переставая, где-то вдалеке погромыхивал гром.
Я снова развалился в своем удобном кресле, освещенном лишь красноватым отблеском огня. Она тем временем налила нам еще по рюмке, залпом опрокинула свою и снова взялась за инструмент.
Не помню, сколько песен она сыграла. А в промежутках все подливала и подливала мне вина. Я сидел, погрузившись в теплую мглу, зная, что обязан уйти и что уйти не могу, и думал: еще одна последняя песня — и все. В какой-то момент, не переставая петь, она склонилась надо мной, Я вскинул руки ей на плечи и стал перебирать ее влажные волосы. Их острый аромат наполнял едва освещенную комнату.
Напевая, она раскачивалась из стороны в сторону, и я раскачивался вместе с ней; голова у меня кружилась, огонь вращался, мрак кренился набок. И пока комната вертелась, а низкий голос все пел и пел, мои ладони взяли ее за подбородок, а потом скользнули ей под халат. Она все пела, а ее шелковистые бомбы жарко и упруго колыхались во мраке… Потом балалайка умолкла. Она повернулась ко мне и прижалась к моему лицу.
