Ссылок мне никто, конечно, не присылал. Я думаю, Пенни сказала, чтобы они этого не делали. Наверно, она хотела добра, но получилось только хуже — отделило меня от всех. И я ведь дома все сама нашла, лазала по сайтам, пока глаза не начало жечь. Но здесь по-другому — Стейси, Джулия, все новенькие и даже Тоби получают кайф. Для них это чужое. Лиза — нужно перестать называть ее Лизой — была для них чужой.
И все же я не позволяю никому из них увидеть, как мне плохо. Ах как я поднаторела за долгие годы в таких делах — скрывать, что с тобой происходит. Вот я и делаю вид, подобающий данному случаю. Всегда вместе. Ничто не может смутить Мэрилин. Гвозди из нее делать. Вот она — я.
Единственная слабость в моей броне — я опоздала сегодня, но они думали, что я вообще не приеду. Эта новость задела всех нас, но меня просто ошеломила. Потом меня вырвало. У меня смутное воспоминание о том, как я плачу, чуть не истерически, и пытаюсь позвонить Аве — боже мой, бедняжка Ава! — прежде чем Ричард понял, чтó я делаю, и отобрал у меня телефон. Я все равно попала на автоответчик. Услышала его щелчок, а потом Ричард отключил телефон. К тому времени, когда мы закончили обсуждать все это, я уже больше чем на час опаздывала, пропустила сообщение от Пенни — она предлагала мне взять свободный день, если я хочу, а когда я приехала, она уже недвусмысленно предупредила всех не говорить с прессой — ведь они неизбежно начнут звонить, — отправлять всех озабоченных клиентов к ней и пытаться делать вид, будто ничего не случилось. Я вошла вовремя, чтобы услышать ее последнее замечание: она предупреждала, что никому не позволит испортить репутацию фирмы.
Нужно отдать Пенни должное, она в сложных ситуациях всегда на высоте, но все же она посмотрела на меня подозрительно, когда я вошла, хотя ей было далеко до тех взглядов, какими удостоили меня другие. Так смотрят на человека, которому сочувствуют, но которого и опасаются, поскольку он может быть заразен. Улыбки у всех были слишком натянутые, а их озабоченность поверхностная. Они скорее любопытствовали, чем тревожились. «Как это для тебя тяжело. Ты, наверное, чувствуешь себя ужасно». А под всем этим скрывалось тайное, невысказанное: «Ты знала?» Пошли они в задницу, если хотят спрашивать. Во мне зреет злость. Хорошее чувство. Лучше остальных в любом случае.
В конечном счете Пенни отпустила нас на полдня, а сама обзвонила всех клиентов Лизы, изо всех сил стараясь уверить тех и других, что им не о чем беспокоиться. Я не стала спрашивать ее про Саймона Мэннинга, и она о нем не сказала ни слова, словно, если мы будем помалкивать, он за своей занятостью ничего и не заметит. Но Пенни не знала, что Лиза — Шарлотта, Шарлотта, не Лиза — ужинала с ним. Получила от него приглашение.
Я спросила Пенни, не помочь ли ей со звонками, она сказала — не надо, лучше, если звонить будет она сама. Наверное, так оно и было, но она неловко скосила глаза, отчего мне захотелось заорать: «Я не Шарлотта Невилл! Она провела меня так же, как и всех вас! И даже больше!»
Только когда я брала плащ и сумку, Пенни появилась снова.
— Мне нужно проверить тебя в ДБС[464]. — Она не отходила от двери, явно чувствуя себя неловко. — Я не делала ДБС, когда принимала тебя и Лизу. Была занята — дел выше головы, и у меня не было оснований, чтобы… ну, она мать-одиночка. Хорошо владеет языком. Хорошие рекомендации. — Пенни пожала плечами, и я поняла, почему она так стремится поскорее покончить с этим. Она могла это предотвратить. Я ей сочувствую. Только что открыла второе отделение, ввязалась в финансовые риски, а все может полететь к чертям, потому что она не провела одной проверки на криминальное прошлое.
— Да, конечно, — ответила я. — Я заполню бланк завтра утром. — Сказала так, будто не было никаких сомнений, что я приду. Старая, добрая, надежная, эффективная Мэрилин. Золотую звезду мне.
— Ты в порядке? — спросила она у меня.
Что я могла ответить? Я кивнула, сказала, что потрясена, как и все.
Свет на светофоре сменяется на зеленый, но я трогаюсь с места только после того, как машина сзади начинает сердито гудеть. Мой шок не похож на шок всех остальных. Все остальные не были лучшими друзьями Лизы. Я снова думаю о пропущенном обращении в СРБ[465]. Одна простенькая бумажка могла бы изменить все. Лиза, возможно, никогда бы не устроилась на такую работу — ведь поддельная личность не пройдет проверки в полицейском архиве. Я бы никогда с ней не познакомилась. Не было бы десяти лет дружбы. Этого никогда не было бы. Сворачивая на подъездную дорожку, я пытаюсь открутить назад прошлое, исключить из него Лизу. Не получается. Она так вплелась в меня, что это невозможно.
Слава богу, никакой прессы у дома нет. Вероятно, они сейчас в школе и у друзей Авы. Бедняжка Ава! Они еще не разобрали жизнь Лизы настолько, чтобы увидеть там меня, но это неизбежно. Даже когда я мысленно пытаюсь дистанцироваться от нее, прошлое накатывает на меня — дни рождения Авы, смех над «Танцами со звездами» в прошлом году с одновременным поеданием блюд из китайского ресторана, вино после работы. Все так повседневно, и все же мне нравилось. Мне это было нужно.
Горячие слезы обжигают мое лицо. Сколько из этого было ложью? Где кончилась Шарлотта и началась Лиза? Я не могу соединить их в одно лицо. Злобный ребенок, который совершил это ужасное, страшное преступление, и робкая женщина, которая постепенно заняла такое важное место в моей жизни. Шарлотта и Лиза. «Лизы никогда не существовало», — снова говорю я себе и ощущаю новую волну скорби. Нет, она существовала, но была ненастоящей. Теперь она исчезла, и я больше никогда ее не увижу. Ничего не могу с собой поделать, но я скорблю по нашему прошлому, хотя и делаю вид, что все прекрасно. Иллюзии могут быть ложными, но любовь настоящая.
Лиза была моим лучшим другом, и я ее любила. Но что мне делать с этим? Что это говорит обо мне?
Мне не стоит удивляться, думаю я, устало выходя из машины, вижу «сааб» Ричарда, он все еще стоит перед гаражом. Я взяла себе привычку влюбляться в иллюзии. У меня болят ребра. На сей раз они не сломаны — только синяки. Опыт учит разным видам боли, но спина у меня болит, и темно-фиолетовая бабочка образуется на левом боку.
«Ты понемногу тоже лгала Лизе, — говорит тоненький голос у меня в голове. — Идеальный брак, которым она так восхищалась». Я заставляю этот голос замолчать. Это дело личное. Перед тем как открыть дверь, я делаю глубокий мучительный вдох.
Только когда Ричард засыпает, я неслышно спускаюсь вниз. Он вернул мне мой телефон, и на кухне безупречный порядок — он все вымыл и убрал после обеда, который сам приготовил. Мои нервы натянуты. Что-то тут не так. Он так быстро не успокаивается — за слепой яростью обычно следуют минимум двадцать четыре часа холодного бессловесного обращения. Только после этого наступают раскаяние и сожаление вместе с выворачиванием наизнанку событий, и каким-то образом получается, что во всем виновата я, потому что «ну ты же знаешь, какой я бываю». На сей раз все как-то очень уж быстро.
Это должно насторожить меня, но я слишком устала, чтобы разгадывать, что он надумал. Я ставлю чайник. В голове у меня Лиза и мой собственный позор: я лучшая подруга и потому должна была знать. Но я смотрю на подставку для ножей и думаю о Ричарде наверху, спрашиваю себя, сколько нужно времени, чтобы довести человека до убийства. Господь свидетель, я должна быть близка к этому, но, сколько бы он ни выколачивал из меня любовь, я бы не смогла его убить. Я выкидываю пакетик от чая в мусорное ведро и вижу в нем то, что осталось от былых отношений. Нет, Ричард не успокоился.
Одним глазом я поглядываю на лестницу, пытаясь еще раз набрать номер Авы. Я люблю Аву, как только можно любить ребенка. Вероятно, я больше не смогу любить Лизу, но Ава остается в моем сердце. Мне нужно что-то в сердце.
