— Тут в нижнем этаже кафетерий. Знаешь, какой это кайф — свободно зайти в кафетерий в здании суда! — с воодушевлением проговорила Мицуру, при этом беспокойно оглядываясь. — За мной следят эти… из службы безопасности.
— Ужас!
— Да что ты! Вот у тебя — настоящий ужас! — посочувствовала Мицуру и сжала мою руку, когда мы заходили в лифт.
Мне это не понравилось — ее ладонь оказалась теплой и влажной, и я тихонько убрала свою руку.
— Почему?
— Я имею в виду Юрико. Мне так жаль! Такое горе! Я поверить не могу. И еще Кадзуэ! Я просто в шоке!
Лифт остановился, я сделала шаг вперед и столкнулась с Мицуру, которая тоже хотела поскорее выйти из кабины. Она принялась виновато извиняться:
— Ой, прости! Никак не могу привыкнуть с людьми.
— Когда тебя освободили?
— Пару месяцев назад. Я пробыла там шесть лет, — прошептала мне на ухо Мицуру, будто открывая большой секрет.
Я посмотрела на нее сзади. От прежней Мицуру — той, что была в школе, отличницы, — не осталось ничего. Куда подевалась сметливая и сообразительная белка? Передо мной стояла тощая особа, плоская и шершавая, как пилка для ногтей. Теперь она очень походила на свою мамашу, такую откровенную и в чем-то жалкую. Мамашу, предавшую моего деда. Я слышала, что именно она посоветовала Мицуру вступить в секту. Мамаша да муженек-врач. Интересно, правда это или нет?
— Как твой муж?
— Он еще там. У меня два сына. Их сдали в семью мужа, меня беспокоит, как они учатся.
Мицуру сделала глоток кофе. Несколько капель сорвались с ее губ и расплылись пятном на груди, запачкав сари, но она даже не заметила.
— Там — это где?
— В камере предварительного заключения. Ему, скорее всего, назначат максимальное наказание. Впрочем, так и должно быть. — Мицуру подняла на меня взгляд, ей будто стало стыдно, что она невольно высказала то, о чем думала. — Но хватит об этом. Ты ведь тоже такого натерпелась! Юрико… Просто не верится! И Кадзуэ… Не могу представить. Она была такая упорная, старательная. Может, устала от всего…
Мицуру достала из матерчатой сумки пачку сигарет и закурила.
Как мне показалось, привычки к этому занятию у нее не было. Сигарету она держала неловко, и дым втягивала без удовольствия. Во всяком случае, выражения наивысшего блаженства, которое бывает написано на лице моего шефа, когда он сидит у нас на работе в курилке, я у Мицуру не заметила. У меня сложилось впечатление, что она курит против воли. Может, это для нее что-то вроде медитации.
— А твоя религия курить позволяет? — спросила я и осеклась. Сообразила, что мое тупое замечание для Мицуру должно было звучать как издевка. Все-таки человек недавно из тюрьмы. Хорошо, у меня соображения хватило.
Мицуру, как и следовало ожидать, горько усмехнулась, выпустив сквозь зубы сигаретный дым. Я обратила внимание, что щель между передними зубами Мицуру стала больше.
— Да, годы, годы… Твои зубы… мне кажется, спереди еще разъехались.
Мицуру, сидевшая с непроницаемым лицом, кивнула и, постучав ногтем по передним зубам, заявила:
— Ты тоже постарела. И лицо стало недоброе. Словно задумала что-то нехорошее, злое. Прямо на лице написано.
Злое лицо… В книге про физиогномику об этом ничего не сказано. По книжной классификации похоже на «квадратно-мускулистый тип». Но я же отношусь к «чувствительному типу». Значит, не то. А может, это какая-то религиозная классификация. Слова Мицуру задели меня за живое, и я вспомнила Чжана, которого только что видела на суде. Вот чье лицо — воплощение злодейства. Лицо негодяя и лгуна, каких свет не видел. Эти его липовые показания… сплошная ложь. Наверняка у себя в Китае он отправил на тот свет кучу людей, присвоил их деньги. Изнасиловал и убил свою сестру, а потом Юрико и Кадзуэ.
Поймав вдруг на себе растерянный взгляд Мицуру, я обратилась к ней:
— Послушай! Если у человека злое лицо, это значит — плохая карма? Интересно, а какая у меня карма? Ты ведь должна знать.
Мицуру тут же затушила сигарету в пепельнице и помрачнела. Быстро оглянулась по сторонам — не следит ли кто — и проговорила шепотом:
— Не надо об этих вещах. Я вышла из секты. И курить стала. Ты неверно понимаешь религию, в которую я верила. Нельзя принимать за чистую монету все, что понаписали журналисты. Они искренне верящих дураками выставляют.
— Ага! Вот теперь ты злишься.
Неожиданная реакция Мицуру меня озадачила. Ведь я говорила всего лишь об общих понятиях, связанных с физиогномикой. Мицуру торопливо махнула худой рукой:
— Извини! Я не права. Это со мной после тюрьмы такое. Нет уверенности, никак не могу разобраться, как себя вести. То есть я забыла. Мне нужна реабилитация. Я пришла сюда, думая повидаться с тобой. Мне этот суд был нужен, чтобы мы снова встретились. Встречи одноклассников я терпеть не могу, а где еще я могла тебя увидеть?
Мицуру выпалила это разом, потом глубоко вздохнула, переводя дух, и, опустив голову, стала рассматривать ногти. Руки у нее были маленькие, сухая кожа, заусенцы. Как же она чулки надевает с такими руками? Впрочем, в ее наряде можно и без чулок ходить, думала я, глядя на Мицуру. Под сари у нее оказались синие гольфы, какие носят школьницы. Она была в поношенных парусиновых туфлях.
Мицуру резко подняла голову, будто что-то вспомнила:
— Я посылала письма из тюрьмы. Ты получила?
— Да. Четыре штуки. Открытки на Новый год и с наступлением лета.
— А ты знаешь, как это — посылать оттуда новогодние открытки? Тридцать первого декабря по радио передают «Красных и белых»,[321] а я сижу, слушаю и плачу. За что мне такая жизнь? Но ты мне не ответила. Ни разу. Радовалась, что я, отличница, оказалась в тюрьме? Достукалась! Так ей и надо! Многие так думают.
— Что значит — достукалась?
— То и значит! — Тон Мицуру сделался откровенно грубым. — Стоило мне споткнуться, и все чуть с ума не сошли от радости.
В школе Мицуру не доходила до такого — никому не говорила обидных слов. Всегда обдумывала, что хотела сказать. Постучит пальцем по передним зубам, подумает и только потом скажет. Осторожная была девушка.
— Мицуру! Ты стала похожа на мать, — сказала я.
Ее мамаша могла такое сказать… Хоть стой, хоть падай. Стоило ей рот открыть — и пошло-поехало, наговорит всякого, не думая о последствиях. А у этого наглого лгуна Чжана все наоборот, думала я, вспоминая его хитрую физиономию.
— Неужели? — растерянно проговорила Мицуру.
— Помнишь, вы подвезли меня на машине? В то утро я узнала, что моя мать покончила с собой. А твоя сказала, что это, наверное, из-за климакса.
Мицуру прищурилась, будто просила прощения.
— Да-да, помню. Как бы я хотела вернуться в то время! Когда жила, ничего не зная о том, что меня ждет. Знай я, как получится, ни за что не стала бы корпеть над учебниками как проклятая. Валяла бы дурака, как другие девчонки, покупала бы модные тряпки. В группу поддержки бы записалась, или в гольф, или в коньки. Жила бы в свое удовольствие, как нормальная девчонка, встречалась бы с парнями. А ты как думаешь? Хотела бы так?
Нет, у меня и в мыслях такого не было. Возвращаться в прошлое мне совершенно не хотелось. Было только жаль того спокойного времени, что мы прожили с дедом. Однако дед под разлагающим влиянием Юрико сдвинулся, связался с мамашей Мицуру. Поэтому меня совсем не тянет в прошлое. А Мицуру, видно, забыла, как мы с ней убеждали друг друга, что сумеем выжить в этом мире. Она уже начинала раздражать меня — прямо как Юрико с ее глупостью. Давно у меня не было такого чувства.
— О чем ты думаешь? — Мицуру кинула на меня беспокойный взгляд.
— О прошлом, конечно. О давнем прошлом, в которое ты так хочешь вернуться. О времени, когда Юрико была цветущей представительницей класса покрытосеменных, а я — лишь невзрачным голосеменным кустом. Правда, Юрико почему-то взяла и засохла.
Мицуру с подозрением посмотрела на меня, но дальше распространяться на эту тему я не стала. Поняв, что продолжения не будет, она смущенно отвернулась, и я сразу узнала ту прежнюю Мицуру, из школьных лет.
