– Да уж…

Они обнялись.

– Ч-черт, жмешь как,- хохотнул Викентий.- Медведь!

– А я за себя и за Царя. Алулу тоже тебя обнимает. Лечи, велит, своих болящих, Кешаня! Чего тебе еще, Алулу? А, это верно. Это святое.

И Степан крепко целует в губы притихшую ошеломленную Элпфис.

– Это тоже за двоих,- пояснил он.- Кеша, ты тут без меня не теряйся! Стань, в конце концов, не мальчиком, но мужем!

– Пора, Степан…

И Степан взмахнул руками, словно хотел дирижировать оркестром. Но вместо ожидаемой музыки пришла тишина.

Тишина перед дальней дорогой.

И среди этой тишины больше нет Царя Непопираемой земли Алулу Оа Вамбонга, нет Степана Водоглазова по кличке Гремлин, нет властолюбивой и запутавшейся в собственных желаниях и обманах Надежды Абрикосовой.

И Лупомбомбы Озулии с ее циркониевыми браслетами тоже нет.

И Викентий готов поклясться на чем угодно, что сейчас в Москве нет и следа племени вибути. Ушли жрецы, слоны, девственницы, золотые дороги, самоцветные пирамиды…

Москве просто приснился сон.

Экзотический сон с вполне положительным концом.

Ну и что, что приснился он среди бела дня. Сны сами выбирают, когда и кому им сниться.

Но Викентия это сейчас не волнует. Он так и остался сидеть на скамейке, не считая минут-часов, делая вид, что не замечает, как на краешек тихо подсела Элпфис…

И, возможно, это покажется странным, но Викентий абсолютно спокоен. Он ничего не анализирует, не переосмысливает, не вступает в бесплодный диалог с самим собой по поводу странностей бытия.

Он просто ждет.

Когда этот богатый на события день неуловимо превратится в тихий (таких давно не было!), теплый и нежный августовский вечер.

Когда можно будет сказать сидящей рядом девушке:

– Я почти перестал в тебя верить.

– Я знаю,- немедленно отзывается девушка. Голос ее спокоен, а волосы золотятся под августовским солнцем.- Значит, мне следует уйти.

– Только вместе со мной,- говорит ей Викентий и понимает, что не только Элпфис ждала от него таких слов.

Он сам их от себя ждал.

Вот такая получилась… финальная сцена.

Можно даже поаплодировать.

Но тихо.

Чтоб не спугнуть целующуюся парочку на скамейке у Чистых прудов.

– Ты уже устал,- прошептала Элпфис и поцеловала его в ухо.- Я тебя вымотала. Дорвалась, называется…

– Это я. До тебя. Наконец-то.- Викентий прижал Элпфис к себе, натягивая простыню на ее голые, взмокшие от пота плечи.- Спи. Потому что когда я окончательно стану твоим мужем, толком выспаться тебе не удастся.

– Это почему же?

– По причине моей неутоляемой страсти - раз. И по причине нашего капризного ребенка - два.

– Стоп. Какого ребенка?

– Какого родим. Ты будешь петь ему колыбельные, а твой «хеклер-кох» я разберу на запчасти и выброшу на свалку. И черный плащ. И всю униформу спецагента. Хочу, чтобы у тебя был розовый махровый халатик с капюшоном, плюшевые шлепанцы и пижамка - с кружевами и в мелкий цветочек.

– Фу!

– Ничего не «фу». А ты думала, семейная жизнь - это тебе пряники? Ты еще со мной наплачешься.

– Ох-ох-ох! Ты прямо-таки деспот, Вик!

– А ты думала. Все, целуй меня и спи.

– Нет, ты спи. И не забудь: ты должен проснуться живым!

Викентий сам долго целовал тихо смеющуюся Элпфис, укутывал ее, устраивал поудобнее в своей холостяцкой постели. Кстати, завтра же ему нужно будет пойти с Элей в мебельный магазин и купить нормальную двуспальную кровать. Супружеское ложе…

Элпфис повозилась, повернулась к Викентию спиной, устроилась поудобнее и засопела - сон одолел-таки ее, победительницу всех реальных и ирреальных супостатов.

А Викентий перехитрил Элпфис. Он и не собирался спать. Конечно, это было глупо, но несостоявшийся маг действительно хотел проснуться живым. Хотя это вовсе не означает, что в его сердце гнездилось черное недоверие к женщине, которую он только что ласкал-нежил-лелеял с пылом восемнадцатилетнего юноши.

Викентий подтянул под локоть плотную подушку-думку, взял с тумбочки потрепанный труд «Профилактика реактивных состояний и психозов» и углубился в чтение. Надо вспоминать свои навыки психиатра. Прав был Алулу Оа Вамбонга: магия - это не работа для настоящего мужчины. Который к тому же собирается взять на себя нелегкое бремя создания и обеспечения семьи.

Правда, за чтением Викентий Вересаев и не заметил, что позабыл включить настольную лампу. Что ему вполне достаточно того света, который льется из его глаз, ставших похожими на расплавленное золото.

Пусть это будет неизвестная пустыня. Какая разница, Сахара это, Гоби или Кызылкум?

Просто пустыня.

Ночью.

И пусть это будет змея неизвестной породы, легко скользящая по невысокому остывшему барханчику за своим ужином, притаившимся в маленькой норке.

Да, просто змея.

Змея, которая вдруг замерла, прервав свой стремительный путь.

Потому что ей почудился Глас Призывающего.

Такой тихий, знакомый и повелительный…

По телу змеи пробежал нервный импульс…

А потом она поспешила по прежнему маршруту. Ужин в пустыне - это серьезное занятие.

От которого не следует отвлекаться.

А Глас звал и звал, прилипчивый, как чужой сон.

Глас ныл и упрашивал, еще не зная, что даже слышащие его не захотят больше слушать, потому что…

Время голосов миновало.

Тула, 2003

Это утро джунгли запомнили надолго.

Сначала был ливень. Он пришел, как приходит в родную гавань потрепанный всеми бурями фрегат, считавшийся давно погибшим. Он принялся шуметь, но не монотонно и скучно, а словно студент, подгулявший в трактире после сдачи сессии. Он изливался на каждую зеленую ладонь пальмового листа и каждый жадно раскрытый ротик цветка - изливался с веселой щедростью пены, выплеснувшейся из бутылки шампанского. И джунгли, до сего момента траурно-молчаливые, вмиг преобразились, общим настроением напоминая девушку, которой только что сделали предложение руки и сердца. Стволы древних пальм, опутанные, словно бутылки благородных вин, серо-коричневой волокнистой паутиной, уходили в запредельные небеса. Во вспененных изумрудных вершинах деревьев запутывались звезды и стряхивали вниз, в густую траву, свой серебряно-жемчужный свет. А когда этот благословенный дождь закончился, цветущие и благоухающие заросли возликовали, как верующие, услышавшие прямиком с небес обетование райского блаженства.

Тучи разошлись, выпуская на сцену этого праздника жизни солнце. Оно осветило изысканную в своей томной прихотливости чащу, и солнечные лучи, пробившись сквозь напоенные дождем заросли, напомнили собой бесконечные золотые колонны в парадном зале несуществующего музея всемирных драгоценностей. Мириады птиц - крупных и крошечных, голосистых и умилительно бесшумных - мелькали в сложном кружеве малахитово блестевших влажно-сочных лиан. Птичье оперение, алое, лимонно-желтое, белоснежное, густо-синее, вдруг вспыхивало и переливалось в солнечных лучах, доставляя глазам стороннего наблюдателя мгновенную режуще-сладкую боль созерцания недолговечной красоты. А цветы!… О эти тропические цветы, несбыточная мечта всех оранжерей мира! Они подавляли своим почти божественным совершенством! Атласно блестящие, бархатно нежные, водянисто хрупкие лепестки их были полны дивного цвета, аромата и того самодовольства, которое свойственно красоте, внушающей лишь восторг и преклонение. А этот воздух, воздух рассвета в сердце фантастических жарких зарослей! Он был как долгий поцелуй спросонья: влажный, сладкий, пряный, дразнящий и утомительный. От этого воздуха лицо словно немело, губы сами собой растягивались в улыбку и сразу хотелось и петь, и плакать.