— Моя душа будет молиться о тебе, сестра, — сказала императрица Тахуа. — И я верю, что ты подаришь государю дитя, которое станет небожителем на земле. Доверься и исполни мою волю.

— Я повинуюсь вам, государыня, — сказала Нэнхун.

Императрица Тахуа достала из рукава своего халата длинный платок из тончайшего батиста и собственной рукой отерла слезы Нэнхун.

— А теперь, — с улыбкой сказала она, делая знак служанкам, — давайте отведаем чаю и не будем смотреть в заснеженные окна.

Служанки подали ароматный чай, сласти и лакомства, императрица Тахуа потчевала государя и Нэнхун как ни в чем не бывало. За чаепитием они беседовали о возвышенных вещах, цитировали поэтов и древних мудрецов и просидели так несколько часов кряду... Затем императрица Тахуа попрощалась с мужем и госпожой Нэнхун и попросила прислать к ней священнослужителя из храма Пяти башен.

Ночью же действительно повалил с неба густой, обильный снег. Нэнхун не спала и все смотрела в окно на белеющие под снегом узорные стены Персикового дворца. Было тихо, но чуткое ухо Нэнхун вдруг уловило странный звук, напоминавший легкий перестук колес катящейся повозки... И Нэнхун поняла, что императрица Тахуа умерла.

Владыка Жоа-дин повелел устроить похороны государыни особенно пышные. Из дальних храмов и высокогорных монастырей в Непревзойденный дворец были приглашены священнослужители, монахи и древние отшельники — дабы беспрестанно возносить молитвы Просветленным, чтобы душа добродетельной императрицы была избавлена от мук перерождений и сподобилась участи небожителей. В Пяти молитвенных башнях читались священные каноны и исполнялись ритуальные танцы — по старинным поверьям, такими танцами от души усопшего отгоняются злые духи. Погребальная процессия, которую возглавлял сам император и госпожа Нэнхун, двигалась почти через всю страну — к священной горе Шицинь. У подножия святой горы, под нескончаемые песнопения и молитвы, прах императрицы Тахуа был предан земле. После похорон император с госпожой

Нэнхун и частью свиты некоторое время еще оставался на горе Шицинь — в монастыре Великого Постижения. Монастырь этот был женский, но устав его был суровым и не потакал никаким женским слабостям. Настоятельница монастыря, блаженная мать Чуан, как говорили, родословную свою вела от одной из древних императорских династий, но в монастыре она отринула свое высокое происхождение и посвятила жизнь Постижению Пути. Монахини скудно питались и бедно одевались, не принимали ни даров, ни пожертвований, своими руками делали все работы в монастыре и при этом постоянно пребывали в мысленной молитве. В обители Великого Постижения император впервые за всю свою жизнь увидел женщин, чья красота заключена лишь в сердце.

Владыка Жоа-дин и наложница Нэнхун удостоились несколько раз беседовать с блаженной матерью Чуан. Ей было уже за сто десять лет, но взгляд ее сиял умом и проницательностью, речь текла плавно и рассудительно, а тело выдерживало любые тяготы и лишения. О чем император беседовал с великой настоятельницей, нам неведомо, но зато нам известен разговор между блаженной матерью Чуан и госпожой Нэнхун.

Госпожа Нэнхун никак не могла успокоиться после кончины императрицы Тахуа. Скорбь по ушедшей и страх перед грядущим разрывали ее сердце, словно железные когти. Сидя в отведенной ей гостевой келье, она беспрестанно плакала и молилась. Однажды вечером, когда в монастыре свершились положенные службы, дверь в келью Нэнхун тихо отворилась. Нэнхун испуганно поднялась с молитвенной циновки — навстречу ей шла настоятельница Чуан. Нэнхун склонилась перед ней до земли:

— Прошу ваших молитв, блаженная мать!

Настоятельница взяла ее за руку и сказала:

— Идем со мной.

Госпожа Нэнхун повиновалась.

Она вышла вслед за настоятельницей Чуан западными воротами монастыря. Сразу за этими воротами начиналось ущелье, на дне которого глухо гремела горная река. Ущелье выглядело так мрачно и жутко, раскаты реки напоминали стоны раненых на поле битвы, и госпожу Нэнхун взяла оторопь.

— Спустимся вниз, к реке, — сказала настоятельница.

— Но здесь обрыв, нет никаких ступеней, — пробормотала Нэнхун. — Это невозможно!

— Для того, кто посвятил себя Постижению Пути, нет невозможного, — ответила мать Чуан.

— Но я не совершенна, как вы. Для чего мне спускаться в это ужасное место?

— Страх живет во всем твоем существе, дитя. Мы должны изгнать страх и поселить надежду. Только так ты сможешь выдержать все, что предстоит тебе в будущем. Остальное я скажу тебе, когда мы спустимся. Иди за мной и с. каждым шагом возноси молитву к Небесам.

Настоятельница шагнула прямо в пустоту, не отпуская руки Нэнхун. И наложница увидела, что блаженная мать Чуан стоит на пустоте, как на каменном полу.

— Не бойся, — сказала монахиня, и Нэнхун перестала бояться. Она ступала по пустоте вслед за святой настоятельницей, шаг за шагом, и так они достигли потаенной реки. Воды ее были бурливы и в то же время так спокойны, что в них отражалось небо, полное невиданных созвездий. На берегах реки стояли каменные изваяния драконов, фениксов и цилиней.

Настоятельница и госпожа Нэнхун стали у кромки воды.

— Трижды наклонись к реке, трижды зачерпни воды, трижды сделай глоток и так постигнешь свое грядущее, обретешь надежду, отринешь страх, сказалa блаженная Чуан.

Нэнхун повиновалась. В первый раз зачерпнула она воды — вода была почти горячей. Выпила — вода на вкус оказалась слаще меда. Во второй раз зачерпнула Нэнхун воды — вода была едва теплой, а сладость в ней мешалась с горечью. Когда же в третий раз зачерпнула государева наложница воды из чудесной реки — та была ледяной, а на вкус горька, как желчь, как яд, как отвар полыни... Нэнхун понудила себя проглотить эту горечь и взглянула на настоятельницу Чуан.

— Нет в моем сердце страха, — сказала Нэнхун. — Есть надежда, которая не обманет. И в свете и во тьме побывала душа моя, пока я пила воду священной реки. Но я не умею истолковывать приметы грядущего. Помогите мне, блаженная мать!

— Опиши мне, что ты чувствовала, — приказала настоятельница.

— В первый раз я пила горячую и сладкую воду — словно пила густой дорогой чай, потом вода стала чуть теплой и наполовину сладкой, наполовину горькой, а в третий раз — такой холодной и горькой, что щипало язык, сводило скулы и ломило зубы!

— Таково твое будущее, — сказала мать Чуан. — Вначале оно исполнится для тебя сладости и теплоты жизненной и сердечной. Ибо ты станешь супругой императора, наденешь облачение императрицы Яшмовой Империи, а после того в скором времени понесешь во чреве.

— О, — прошептала госпожа Нэнхун.

— Ты родишь дивное дитя — в том будет сладость, но тебе не суждено остаться с ним — в том горечь второго глотка. Тепло в твоем сердце не оскудеет, но вокруг тебя сгустится холод зла, которое на таком расстоянии невозможно увидеть в лицо и назвать по имени.

Госпожа Нэнхун едва слышно вздохнула.

— Конец твоей жизни ознаменован горечью и холодом отчуждения. Тебя предадут, отвернутся, забудут. Но и тогда храни в своем сердце надежду, не пускай в него злобу, будь тверда в страданиях. Вот все, что я могу тебе сказать, дитя.

Госпожа Нэнхун сделалась ни жива, ни мертва от таких слов.

— Блаженная мать, — наконец выговорила она, Но что же будет с моим ребенком? С государем Жоа-дином?

— Мы смотрели в твое грядущее — не в их, — ответила настоятельница Чуан, — Потому не спрашивай меня о том, чего ни мне, ни тебе не следует знать.

— Как мне жить с таким знанием? — прошептала Нэнхун.

— Стойко, — ответила мать Чуан и взяла за руку императорскую наложницу...

... В этот момент госпожа Нэнхун проснулась у себя в келье. Оказалось, что она заснула, распростершись на молитвенной циновке. За крошечным окошком бархатно чернела глухая ночь. Вокруг стояла тишина, не нарушаемая ни единым звуком, именно такая тишина царит по ночам в далеких монастырях.

— Какой ужасный сон я видела, — прошептала Нэнхун, вставая.