— Спасибо. — Посмотрела на растерянных и измученных Горюшкиных: — Отец Арсений, увозите ее, прямо сейчас, пожалуйста. Через минуту здесь будут оперативники Стаи, им не нужно присутствие людей. К тому же Ольга очень измучена. Я виновата. Простите.

— Что вы, Зоя, это моя вина. Отпустил жену одну в ночь, вас впутал… Как вы?

Губы девушки тронула тень улыбки.

— Я справлюсь, уезжайте. Вон, видите? Это… Это наши. Идите в машину.

Дьякон кивнул, повел жену, Ольга еле переставляла ноги. Пока шел к машине, поминутно оглядывался. Около Зои и неподвижно лежащего на снегу зверя собирались тени. Они были бесформенны и даже казались бесплотными, но отец Арсений знал, что никакая встреча с ними не может положительно повлиять на человеческую судьбу.

Горюшкины вернулись домой в состоянии сильной подавленности. Ольга еще не отошла от пережитого ужаса, а отец Арсений, естественно, сопереживал жене и ругал себя за то, что позволил ей сосвоевольничать и отправиться в одиночку к подруге, да еще и влипнуть в неприятнейшее приключение.

— Чайку выпьешь, Оля? — спросил дьякон. Жена кивнула, села на диван, безучастно сбросив на пол шубу. Отец Арсений пошел на кухню ставить чайник. Однако когда он вернулся, то увидел, что его благоверная супруга крепко спит на диване, даже не раздевшись и не сняв валенок.

Дьякон вздохнул и улыбнулся — во сне Ольга переставала быть ироничной и многознающей дьяконицей, словно возвращалась в свое истинное состояние, состояние беззащитной девочки. Такой Ольгу увидел семинарист Горюшкин давным-давно в посадском сквере, на скамейке, с бестолковой книжкой в руках. Хотя Ольга в тот момент и не подозревала о беззащитности своей внешности и чрезвычайно бы удивилась, если б Арсений признался ей, что выбрал ее в жены вовсе не за ум, не за острый язычок и строптивый характер, а за это выражение лица, в редкие, особые минуты появляющееся, будто превращалась Ольга в доверчивую трогательную Дюймовочку, которую надобно оберегать от сквозняков и укачивать в колыбельке из лепестка розы. О, конечно, скажи отец Арсений супруге про Дюймовочку, возмущению не было бы предела, ибо Ольга иногда напускала на себя такую феминистическую блажь, что хоть из дому беги прямиком до ближайшего мужского скита!

Отец Арсений осторожно, чтоб не потревожить, стянул с жены валенки и одежду, взял на руки и перенес в спальню. Ольга даже не шелохнулась, видимо, сон у нее от пережитого потрясения был куда глубже, чем обычный. Дьякон уложил жену на кровать, укрыл одеялом, посмотрел на часы и понял, что самому спать ложиться уже нет смысла. Поэтому взял с книжной полки жены первую попавшуюся книжку (попался «Град обреченный») и на цыпочках удалился на кухню — пить чай и читать классику советской фантастики.

А Ольга видела сон — пространный и яркий, словно кинофильм. Будто бы они с Зоей идут по дороге, проложенной в лесу. Стоит ранняя осень, деревья с обеих сторон дороги чуть тронуты золотом и пурпуром увядания. Воздух терпко пахнет сосновыми иглами и грибами, кругом разлита дивная тишина, нарушаемая только шорохом подошв. Ольга видит, что они с Зоей одеты совсем по-простому, как паломницы — в длинные темные юбки из дешевого трикотажа, в затрапезные кофты, башмаки без каблуков, а на головах повязаны одинаковые ситцевые платочки — синие в мелкую белую крапинку. Ольга хочет возмутиться, что в таком виде даже и на паломничество нельзя выходить, слишком уж убого, но потом передумывает: сон есть сон, во что он тебя одел, то и носишь.

Они шагают, а дорога все разматывается впереди серой холстинной скатертью, все выстраиваются в ряды высокие сосны с красно-бронзовыми стволами, небо расцветает закатным багрянцем и окрашивает всю землю в тревожно-яркие тона.

— Куда мы идем? — спрашивает Ольга у подруги.

— Разве ты не помнишь? — удивляется Зоя. — Мы идем в монастырь. Поклониться тамошним святыням.

— А в какой монастырь? — не отстает Ольга с вопросами.

— Свято-Казанский, что в за Оболонской пустошью.

Ольга опять удивляется. Оболонская пустошь — место, от города Щедрого недальнее;, но сроду не было поблизости от него никакого монастыря!

— Есть, он и всегда был. — Зоя словно услышала немой Ольгин вопрос— Просто не всякому сей монастырь явлен. Потому что в нем спасают душу покаянием такие великие грешницы, что простой ум человеческий от них отшатнулся бы в ужасе…

— Грешницы? Значит, монастырь женский?

— Да. Вот, смотри — он уж перед нами.

И впрямь лес расступается, а дорога струится лентою вниз — к низине, в которой лежит, словно россыпь ослепительно белого колотого сахара, монастырь с высокими колокольнями и сияющими золотом куполами.

— Как красиво, — шепчет Ольга, любуясь.

— Да, — соглашается Зоя.

Нежно и печально в монастыре ударяют к вечерне. Колокольный звон, невесомый, смиренный, плывет над верхушками деревьев и гаснет, как давнее и дорогое сердцу воспоминание.

— Поспешим, — говорит Зоя. — Нам нужно после службы еще встретиться с одним человеком.

— Хорошо. Послушай, Зоя, а разве тебе можно входить в монастырь? В смысле, это тебе не повредит?

— Нет, — улыбается Зоя, и в улыбке ее нет печали. — В этот только монастырь и можно войти таким, как я. Ты поймешь. Позже.

Они подходят к монастырским воротам. Безлюдно и тихо; горит лампада синего стекла перед надвратным образом Казанской Божией Матери. Ольга крестится, спрашивает Зою:

— Нам будет где остановиться на ночлег? Зоя кивает. Лицо ее восторженно и светло. Паломницы идут по территории монастыря, хотя лучше сказать — «движутся в его пространстве», потому что издали казавшийся маленьким монастырь на самом деле огромен. В центре стоят почти вплотную друг к другу три храма. Первый— солидный, крепкий, пятиглавый, с куполами, напоминающими богатырские шлемы. Второй похож на шкатулку — продолговатый и с выгнутой крышей, увенчанной одним куполом, да еще с высокой колокольней. Третий храм — маленький, хрупкий, с крошечным куполом-луковкой и крышей, напоминающей взъерошенное птичье крыло. Возле храмов на огромных клумбах доцветают пышные разноцветные георгины, хризантемы, бархатцы и настурции. Бродят по выложенным плиткой дорожкам голуби, воркуют, потукивают носами о камень, словно тщатся выковырнуть из него лакомый кусочек.

Ольга оглядывается. Везде царит белизна и чистота, кажущаяся еще более яркой от контраста с цветами на многочисленных клумбах.

Зоя поясняет, указывая рукой:

— Там кельи рясофорных инокинь. Там — живут и подвизаются схимонахини, но к ним не положено, они очень строго блюдут одиночество и молчание. А вон — кельи для послушниц и рядом монастырская гостиница, там мы и остановимся на ночлег.

— А это?

— Это часовня в честь иконы Божией Матери «Живоносный источник». Часовню построили над родником, который давно пробился здесь сквозь землю по молитвам первой насельницы этого монастыря. Вода источника целительна, она врачует душу от печали и укрепляет тело. Мы потом пойдем туда. А сейчас давай зайдем в храм, поблагодарим за то, что мы сподобились попасть в это святое место.

— В какой из храмов? — уточняет Ольга.

— В этот. — Зоя указывает на храм-шкатулку. — Церковь в честь священномученика Киприана и мученицы Иустинии. Нам именно в него.

— А почему не в другие?

— Не знаю, — пожимает плечами Зоя. — Просто чувствую, и все.

Они входят в храм. Зоя привычно остается в притворе, а Ольга проходит дальше, у свечного ящика покупает свечи — длинные, тонкие, пахнущие настоящим воском. Продавщица — рясофорная монахиня с неулыбчивым, но ясным лицом — I спрашивает:

— Поминать будете?

— Да, — спохватывается Ольга. — Пожалуйста, напишите о здравии: протоиерея Емельяна, иерея Власия, диакона Арсения, рабы Ольги, рабы Любови…

— А подругу вашу? — вдруг спрашивает монахиня и карандашом показывает в сторону замершей в притворе Зои.

Ольга вздыхает:

— Она некрещеная.

Говорит это и сама спохватывается: какова-то будет реакция монахини на такие слова? Зачем некрещеный человек появился в монастыре? Но в глазах инокини светится понимание. Она говорит: