…Яркого сияния уже не было. Храм, высокий, просторный, гулкий, был наполнен обыденным, постным каким-то светом заоконного дня. Сидора это вдохновило, и он, то и дело оглядываясь и хоронясь за широкими колоннами, начал свое движение. Наконец взору его предстало вот что.

Неподалеку от той части храма, которую церковники непонятно называют амвоном, на мозаичном полу распростерлось безжизненное тело. Над телом в глубокой задумчивости и, как показалось Акашкину, в страхе стояли: преосвященный Кирилл (уже без облачения, в простом подризнике), протоиерей Емельян, дьякон Арсений, а также мадам Тишина и мадам Горюшкина. В голове журналиста резво застучали клавиши ноутбука: «Вашему корреспонденту досталась выпала представилась тяжкая ноша честь возможность стать первым свидетелем нового преступления акта нетерпимости ужасного злодеяния современных к y р илыциков опиума для народа вампиров в рясах о б оротней в камилавках деятелей церкви. Они стали причиной гибели талантливого колдуна, который проездом гостил в нашем городе. До каких пор мы будем терпеть произвол тех, кто на словах призывает нас к смирению и всепрощению, а на деле глумится над бездыханными телами своих идейных противников?..»

Дальше у журналиста ничего не придумывалось, потому что «вампиры в рясах» вовсе не производили никакого глумления над «бездыханным телом идейного противника». Они, казалось, сами были ошеломлены и подавлены. Правда, архиерей произнес тихо: «Вот не было печали», на что отец Емельян ответил: «Владыко, я точно видел, что его сюда толкнули силой. Это наверняка очередная хитрость мэра», а мадам Тишина боязливо поинтересовалась, как теперь быть с телом «этого колдуна». Но тут бездыханное тело, видимо, решило само о себе позаботиться. Со старческим кряхтением тело зашевелилось и медленно приняло сидячее положение. Помотало головой. Потом поглядело на стоявших над ним людей.

— Где я? — спросил тот, кого раньше звали колдуном Танаделем.

— Он живой или притворяется? — тихо пискнула Ольга Горюшкина.

— Сейчас проверим. — Дьякон, поддерживая старика под мышки, помог ему подняться со словами: — Вы, любезный, находитесь в храме Божием.

— Да? — удивился Танадель. — Непонятно. Голова болит. Горло пересохло. Мне бы водички.

Ольга со значением глянула на мужа и торопливо шмыгнула в левый придел, где стоял большой посеребренный сосуд-кандея, всегда наполненный святой водой. Ольга взяла кружку, наполнила ее святой водой, подошла к Танаделю и протянула ему:

— Вот, пейте…

Все (в том числе и не замечаемый никем Сидор Акашкин) с некоторым напряжением наблюдали за тем, как колдун Танадель пьет. Колдун осушил кружку, передал ее Ольге и сказал:

— Полегчало. Спасибо, милая.

— Опа, — тихо высказался отец дьякон, за что награжден был суровым архиерейским взглядом.

Танадель поежился, словно от холода, и тут только все заметили, что на нем уж не прежняя мантия и экстравагантный колдовской костюм, а довольно застиранная фланелевая рубашка в сине-черную клетку и потертые диагоналевые брюки. А вместо крокодиловых ботфорт самые затрапезные ботинки.

— Ослаб я, — пожаловался в пространство Танадель. — Стар стал Демьян, качается, хоть и не пьян…

Все недоуменно переглянулись. Эти слова, да и сам вид вовсе не напоминали грозного колдуна Танаделя. Дьякон поддерживал глубокого старика, от которого пахло болезнями, бедностью и одиночеством.

— Дедушка Демьян, — вдруг подала голос Любовь Николаевна, и голос ее был странно ломким, словно от подступающих слез. — Устали вы, я чаю. Вам бы покушать да поспать. Хотите, пойдем к нам, я лапши молочной сварю?..

— Устал я, да… — отвлеченным голосом протянул старик. — И покушать бы тоже…

— Я не понимаю, что с ним произошло, — тихо сказал отец Емельян. — Он не умер, но…

— Но изменился, — закончил за своего священника архиерей. — Вы вот что. Давайте-ка его в соборную трапезную. Там его накормим-напоим, а в комнате сторожа и спальное место для него найдется. Сама посуди, Люба, куда его к вам вести в таком виде? Да почти через весь город! И без того сейчас неспокойно. Давайте-ка через боковые двери выйдем. Веди его, отец Арсений… —Архиерей помедлил, а потом сказал более громким и грозным голосом: — А ты, раб Божий Сидор, шел бы прочь из храма, чем все вынюхивать да высматривать! Не твоих журналистских мозгов это дело! Ступай, ступай, пока я сторожа не кликнул да не применил силу!

Пристыженный и рассекреченный Акашкин вышел из-за колонны и погрозился:

— Я про вас разоблачение напишу, так и знайте! Вы прессу зажимаете!

— Тебя зажмешь, как же… — хмыкнул отец дьякон.

Так что пришлось Сидору Акашкину уходить с места роковых событий несолоно хлебавши. Забегая вперед, скажем, что разоблачительную статью он таки написал. Но в печать ее не приняли. Из этических соображений.

В трапезной, конечно, лапши молочной не оказалось, зато был овощной суп-пюре, сыр,, жареная треска и в изобилии чай с пряниками и конфетами. Танадель поел супу, выпил чаю с ириской и задремал прямо за столом.

— Я ему в сторожке постелила, — сообщила Ольга.

Общими усилиями дремлющего Танаделя доставили в комнатку-сторожку и уложили на походную койку прямо в одежде.

— Он ведь и правда спит, — недоуменно сказала Ольга. — Почему он теперь такой?

— Бог знает, — задумчиво протянул отец Емельян. — Одно только скажу: сражаться он теперь соберется не скоро. Мне кажется, я понял: благодать Ковчежца действительно убивает. Убивает колдовство, приверженность злым силам, одержимость гордыней всевластия и самодовольства. Потому можно считать, что колдун Танадель действительно умер. А человек — вот он, остался.

— Спит, — добавила Любовь Николаевна. — И лицо у него самое простое и никакое не грозное. Надо бы ему валенки на зиму купить, а то у нас с Покрова такие холода начинаются…

— Батюшка, — обратилась к протоиерею Ольга. — Неужели это правда? Ну, то, что вы в детстве именно ему на лысину мороженое кинули…

— Правда, — покаянно склонил голову отец Емельян. — Был грех.

— Был, да весь вышел, — сказал архиерей. — Ты теперь, Емельян, за это мороженое столько вытерпел. И тебе ведь по потылице досталось, вон, вижу шишку… Найти бы еще того мерзавца, что так тебя облагодетельствовал.

— А что его искать? — встрял отец Арсений. — Наверняка это кто-нибудь из мэ-э-эрских прислужников. Только ведь не заявишь им официальный протест.

— Да и ни к чему нам протесты. Связываться с мэром — себе дороже, — рассудил владыка Кирилл и добавил: — Ну, богохранимый клир и паства, пора вам и честь знать. Совсем вы меня, старого архиерея, уходили своими приключениями. Пойду к себе. А вы — ни слова о случившемся.

— Как же так, владыка? — удивился дьякон. — Нас спрашивать станут: что с колдуном, куда делся…

— Скажем — свершилось нечто, нашему уму неподвластное, — ответил владыка Кирилл.

— Не поверят.

— А вот это, — осерчал владыка Кирилл, уходя, — уже не наша забота.

Наши герои, проводив архиерея, еще немного посмотрели, как мирно спит в сторожке старик, теперь мало напоминавший могущественного колдуна. А потом, перекрестившись и по очереди приложившись к Ковчежцу, они вышли из собора и отправились каждый делать то дело, к которому призваны. Словно по уговору, они не обсуждали происшедшее, только Любовь Николаевна вздохнула:

— Надо же, как жизнь оборачивается. А Ольга прибавила:

— Да-а. Смотрите, а дождь-то кончился.

— По грибы сейчас хорошо бы. Самые-то перед Успением пойдут опята…

В городе после дождя почему-то пахло цветущими подсолнухами.

А в кабинете мэра Изяслав Радомирович вручил дхиан-когану Вассе льготу на ежегодное дополнительное пользование одноразовой быстрорастворимой нирваной.

— Заслужила, дорогая, — пробормотал мэр, пряча глаза. — Заработала. Молодчина. Как ты его швырнула в этот собор…

Дхиан-коган не сказала привычного «Служу астралу», приняла льготу и исчезла. Словно брезговала находиться в одном зоне со своим начальником.