— Не знаю, милая. Мне так муж мой говорит… Может, он и вычитал у Любака либо у Анри, а я не особая книжница, ты знаешь. А касательно того, что появятся те, кто разочаруется в вере и отойдет от церкви из-за проигрыша отца Емельяна… Что ж, может, это и хорошо. Пусть это событие каждому поможет испытать свою веру на прочность. Вера— не тепличный огурец, ее закалять надо. Огнем и холодом искушений. И разочарований. И поражений. Впрочем, погоди… Почему ты думаешь, что отец Емельян этому колдуну проиграет?

— Но постойте… Разве батюшка может творить чудеса?

Любовь Николаевна усмехнулась:

— Чудеса бывают разные, Оленька. И некоторые не по плечу даже самым великим магам. Так что погоди отходную петь. Поглядим, как дело обернется. И конечно, будем молиться. Это нам вполне по силам, как думаешь?

— Да-да, — рассеянно кивнула Ольга. — Знаете, эта ситуация напоминает мне один фантастический роман…

— Опять ты за свое, деточка, — улыбнулась Любовь Николаевна. — Что нам романы? У нас и без них жизнь такая, что ни в одной книжке не написать подобного. Ты чай-то пей, остынет.

— Спасибо, только я пойду. Меня Арсений ждет, волнуется — с какими новостями от вас явлюсь.

— Пей, пей, вон твой взволнованный нетерпеливец собственной персоной к нам в калитку идет.

И впрямь во двор протоиерейского дома входил неуемный дьякон.

— Любовь Николаевна! Здравствуйте! — крикнул он в распахнутое по случаю жары окошко. — Моя красавица у вас?

— Тут! Заходи, Арсюша.

Надобно сказать, что Любовь Николаевна почтение к сану соблюдала и в церкви либо на людях именовала Арсения не иначе как «отец дьякон». Но в обыденной среде «отец дьякон» немедля превращался в Арсюшу, поскольку годился Любови Николаевне в сыновья, а материнский инстинкт этой женщины был воистину неослабевающим.

— Что слышно нового? — поинтересовался Арсений. — Где наш протоиерей боевой?

— К преосвященному потребовали, — сказала Любовь Николаевна. — Неужто, Арсений, это из-за давешнего колдуна?

— Возможно, — кивнул дьякон. — Хотя характер у владыки непредсказуемый.

…Однако в данном случае ошибки не произошло. Преосвященный Кирилл затребовал пред свои строгие очи протоиерея Емельяна именно потому, что тот, как было архиерею донесено, «влип в историю».

— Излагай, — коротко бросил архиерей пришедшему священнику и принялся мерить шагами свои покои. Толстый ковер пружинил под тяжелой владычней поступью, и даже стены, казалось, застыли в подобострастном трепете. Только отец Емельян стоял спокойно и деловито излагал суть происшедшего события.

— Так-так, — протянул Кирилл, едва отец Емельян замолк. — И ты принял вызов?

— Да, владыко.

— Гм, а я до сего момента тебя умным считал, отец настоятель.

— И если мир называет это безумием, то буду , безумным о Христе Иисусе, — сказал протоиерей.

— Ты мне тут не умствуй, я и сам богослов! — рявкнул архиерей так, что стекла в книжном шкафу задрожали и что-то гулко ухнуло в здоровенной напольной вазе, созданной местной гончарной артелью к Тысячелетию Крещения Руси. — Ишь, праведник выискался! Храбрец-удалец! А ты понимаешь, чем нам это грозит?!

— Нам? — напряженно переспросил протоиерей.

— Именно! Не только твоему приходу, но и всей епархии! Может дойти до патриарха, чем попы в Щедром занимаются! А занимаются они, оказывается, тем, что сражаются на дуэлях с колдунами!

— Что же мне было, отказаться? — спросил отец Емельян. — Или, может, в ноги ему пасть, вопиять, чтоб пощадил чернокнижник меня, православного священника?! Чтоб не марал руки об мои священнические ризы?!

— Молчи! Молчи, непокорный! — Владыка аж топнул ногой, а потом без сил повалился на диван. — Открой вон шкапчик, дай мне валокордину. Сорок капель.

Отец Емельян взял пузырек и принялся считать. Руки у него дрожали, а в глазах, впервые за много лет беспечального пастырства, стояли слезы.

— Спасибо, — принял рюмку преосвященный. Выпил, поморщился и посмотрел на своего подчиненного уже не грозно, а скорбно: — Как нам быть-то, Емельян?

Протоиерей понял, что час официального владычнего гнева миновал и можно говорить откровенно и по душам.

— А чего мы боимся? — в свою очередь спросил он. — Неужели только огласки этого события? Так что нам людские пересуды! К тому же такое положение отчасти в нашу пользу свидетельствует: не мертва еще Церковь Христова, коль с Ее священниками стремятся дратьря. Не мертва и, видно, кое-кому жить здорово мешает…

— Рассудил, — хмыкнул архиерей. — Так-то оно хорошо говорить, только…

— Простите, владыко, но мне кажется, вы от меня что-то скрываете. Недоговариваете.

— Прав, — уронил Кирилл тяжелое слово. — Не хотел я тебя этим знанием расстраивать. Ты ведь, отче, дорог мне. Одни вы с Власием да дьяконом Арсюшкой остались у меня в епархии попы не трусливые да не продажные. И думал я не трогать тебя, не вводить в искушение тем грехом великим, что сам совершил да и многих других за собой увлек. Но, видно, придется. Золото огнем испытывается. Слушай, в чем общая беда наша.

Отец Емельян внимательно поглядел на владыку…

— Погоди, — шепнул тот. — Тихонько протопай-ка к двери, глянь: не маячит ли поблизости мой келейник. Призови его, скажи: владыка требует, руки отекли, помассировать надобно.

Емельян кивнул, шагнул к двери. И впрямь, едва дверь распахнулась, оказалось, что за ней стоит келейник с лицом человека, находившегося тут совершенно случайно.

— Владыко велит вам руки ему помассировать, отекли, — сказал келейнику отец Емельян.

Тот кивнул, прошел в комнату, опустился на колени перед архиереем и взял его за набрякшие, в крупных переплетениях вен старческие руки.

— Ноют и ноют, — искренним голосом пожаловался келейнику Кирилл. — Ты уж постарайся, Роман.

Келейник Роман кивнул, молча принялся массировать архиерею пальцы. Отец Емельян в недоумении наблюдал за этой сценой. А архиерей вдруг тихо, но отчетливо проговорил:

— Агиос о Теос, агиос Исхирос, агиос Афанатос, элеисон имас!

Емельян ахнуть не успел, только смотрел в изумлении, как после произнесенной архиереем молитвы келейник Роман обратился в обтянутый желтой кожей скелет, вцепившийся в руки архиерея костлявыми пальцами. Кирилл аккуратно отодвинул не подающий признаков жизни скелет, достал платок, руки брезгливо вытер.

— По грехам моим наказуешь мя, Господи, — сказал Кирилл. — Какую погань при себе терпеть да привечать приходится…

— Как это вышло? — прошептал Емельян.

— Ты про скелет-то? То мертвяк поганый, зомби именуемый, — пояснил архиерей. — Тайно приставлен ко мне: следить и доносить, дабы не совершил чего против здешних властей. А кто у нас у власти, ты и сам знаешь, не ребенок…

— Тайно? А как же…

Архиерей хмыкнул:

— Не нашлась еще та сила, чтоб русского попа вкруг пальца обвела! Аккурат в прошлом году мэр ко мне приехал и привел этого… выродка. Племянничек, дескать, мой, очень верующий да богомольный, жаждет послушание иметь на службе у архиерея. Возьми, дескать, в келейники. А я в глаза-то верующему племянничку глянул — мертвые глаза! Да не просто мертвые, а неотпетого человека!

— Самоубийца?! — ахнул Емельян.

— Да. Я сразу это понял. Понял и для чего мертвяка этого мэр старается в моих покоях поселить. Чтоб за каждым моим шагом следил. Чтоб высматривал да выслушивал. И доносил. И на меня, и на подчиненных. Что ж, и начал я играть в игру.

При келейнике я — лютый зверь да верный приспешник мэра, а на деле…

— Владыко, а келейник, он… Не очнется?

— Очнется. Потом. Как поговорим, я нужное слово ему скажу. Ты только его сейчас по имени не зови.

— Хорошо.

— Я случайно узнал, как мертвяка выключить. Читал как-то правило молитвенное, он зашел, а я как раз «Трисвятое» на греческом произносил. Гляжу—а мертвяк упал и истинный свой облик омерзительный принял. Э, думаю, вот она какова, сила-то молитвенная! А потом читал псалом сто осьмнадцатый — он опять зашевелился, очнулся, заходил как ни в чем не бывало. И не помнил, что с ним за оказия была. Теперь я этим пользуюсь, когда секретно поговорить надо.