Теперь обе подруги лежали на полу в нескольких ярдах друг от друга, кровь из дырки в голове Сильвии заливала вязаный коврик в цветочек, кровь из-под челюсти Бетти заполнила щель между двумя широкими кленовыми досками. Анна не ожидала от себя такой меткости; она никогда не увлекалась стрельбой, хотя выросла среди оружия, как и большинство жителей сельского Вермонта. Но эти женщины стояли достаточно близко, и из них троих только Анна знала, где у нее лежит пистолет и когда именно она его достанет. Очевидно, что назвать Патрика Бессетта насильником было легким и надежным способом вывести его сестру из себя. Когда это случилось в первый раз, Анна не ожидала такой реакции. Во второй раз это уже не было неожиданностью. Она сделала это намеренно и воспользовалась возможностью.

Любой, кто теперь их обнаружит, увидит двух женщин в момент печального и гротескного насилия. Какая жестокость! Какая неожиданность! Но, с другой стороны, как она сама узнала буквально от сотен переживших самоубийство близких во время своего книжного тура и от многих других, писавших письма автору «Послесловия», это всегда вызывает шок. Даже когда люди знали или боялись, что это может случиться, даже когда кто-то все время думал об этом, даже когда кто-то все уже спланировал, даже когда заявлял о своих намерениях, даже когда уже были попытки. Это всегда открывало новый слой ужаса.

Анна в последний раз оглядела комнату. Она осознала странную истину: несмотря на тела двух мертвых женщин на полу, веревочная кровать по-прежнему внушала ей – и всегда будет внушать – наибольший ужас. Затем она быстро прошлась по комнатам второго этажа, в очередной раз высматривая роман Эвана, будто оказавшись в персональном фильме ужасов, крутящемся на повторе. В комнате напротив, той, что принадлежала ее брату, котяра с лестничной площадки развалился на кровати поверх одного из лоскутных покрывал Сильвии. У единственного окна стоял современный письменный стол, и через него открывался прекрасный вид на лес за домом. Она смогла разглядеть то место, где много лет назад сидела в засаде, наблюдая за братом, за его ночными бдениями, за добродетельным трудом начинающего писателя. Он не заметил ее появления. А должен был. Он должен был бояться ее, так же как и эти женщины. Это было общей ошибкой. Она никому не давала себя в обиду, и такая политика неизменно оправдывала себя.

Рукопись нашлась в одном из ящиков письменного стола, а под ней лежала разобранная ксерокопия, в которой недоставало тех самых фрагментов, отправленных по почте ей и родителям Джейка. Вот и все. В отличие от прошлого раза, когда она проделывала то же самое, теперь в этом доме не было других заметок, папок, блокнотов, флешек или черновиков с пометкой «рабочие» – ничего указывающего на создание литературного произведения, на повседневную работу писателя. Те мертвые женщины, которые вскоре станут героинями криминальной хроники, не были писательницами. Они были персонажами.

Это она писательница.

Взяв рукопись и ксерокопию, она стала спускаться на первый этаж.

Она уже почти дошла до подножия лестницы, когда ее взгляд упал на ананасы, нарисованные по трафарету вокруг входной двери, и вдруг впервые подумала, какое впечатление этот орнамент должен был произвести на Джейка. Эти ананасы были отличительной чертой дома Паркеров, вероятно, со времен первого Паркера, того самого, который привез из Нью-Бедфорда эту кровать. Они же были отличительной чертой дома Диандры и Руби в романе ее брата. Она так и не успела спросить Джейка, что он узнал во время того визита – как он установил связь между книгой Эвана Паркера и его жизнью, – но теперь увидела очевидный ответ на свой незаданный вопрос. Эти ананасы на вычурной полоске розового вокруг старой двери не могли быть простым совпадением; они должны были подсказать Джейку, что история Эвана основана на чем-то близком ему, на чем-то знакомом, а стало быть, и персонажи этой истории были ему так же близки и знакомы. А кроме того, это должно было подсказать Джейку, что главный вопрос состоит не в том, украл ли он сюжет у Эвана, а в том, украл ли сам Эван у кого-то еще.

Да, украл. Он украл у нее.

Теперь, уставившись на эти ананасы, она невольно стала вспоминать, сколько раз стояла на этом же месте, пытаясь просто-напросто получить или вернуть себе то, что и так принадлежало ей. Тот раз, когда наверху лежал мертвый Эван, а она тащила по коридору мешок для мусора. И задолго до того, когда все, чего она хотела, – это жить своей жизнью, своей собственной жизнью, подальше от этого места. От родителей, которые не верили в нее, не ценили ее, не признавали ее независимости. От ребенка, которого она никогда не хотела. От брата, который без зазрения совести списал с нее своего персонажа, раскрыв ее самые страшные секреты и исказив ее самые глубокие травмы. А теперь еще и от тех двух наверху, считавших себя вправе угрожать ей и читать мораль. Столько раз. Но всему есть предел. Этот раз станет последним. На этот раз она обрубит все концы.

Анна развернулась и направилась вглубь дома.

Сильвия любила готовить, во всяком случае, настолько, чтобы иметь в буфете ассортимент растительных масел, включавший далеко не только рапсовое и оливковое. Анна открыла бутылку арахисового масла и налила его в сковороду на плите цвета авокадо. На сковороде еще оставалось немного бекона с завтрака. Когда она зажгла конфорку и бекон запах беконом, в кухню вошел серый кот и воззрился на нее с оптимизмом.

Анна взяла его на руки и выставила из дома через заднюю дверь. Затем она в нетерпении дождалась, пока масло разогреется, а затем задымится, выписывая вымышленную версию финальной трагедии этого дома: отвлекшаяся от плиты женщина, которую позвал наверх сердитый голос.

Разгоревшаяся ссора.

Акт разрушения, а вслед за ним, вероятно, без промедления, акт саморазрушения.

А тем временем забытая участницами трагедии, которые теперь – в любом случае – были уже не в состоянии о чем-либо помнить, сковорода с маслом на плите устроила пожар. Анна подавила желание чиркнуть спичкой, но все же придвинула длинное розовое полотенце поближе к сковороде и накинула его на край кастрюли, стоявшей на соседней конфорке. Вскоре вспыхнуло пламя, и последнее, что увидела Анна, перед тем как уйти, был столб огня, взметнувшийся к трогательной надписи, сделанной от руки: «КУХНЯ СИЛЬВИИ (ПРИПРАВЛЕНА ЛЮБОВЬЮ)».

Девять дней спустя после того, как Анна Уильямс-Боннер покинула Нью-Йорк, она села в такси в аэропорту Ньюарк Либерти и поехала в Вест-Виллидж. Было бы неплохо иметь кредитку для этого последнего этапа, но она расплатилась наличными и всю дорогу до дома рассказывала водителю о своей поездке в Сиэтл и о неделе, проведенной на острове Вашон, где она пыталась писать роман в старой гостинице возле парома. И позаботилась взять квитанцию.

Поднявшись в квартиру, она включила телефон и прослушала серию голосовых сообщений от риелторов, Лори и Лоури, описывавших с нараставшим ажиотажем четыре предложения, которые они получили на следующий день после отъезда Анны, и последовавшую за этим войну ставок. Покупатель, предлагавший наибольшую цену, хотел совершить сделку как можно скорее: «Можем?»

Еще как можем.

Покинув Вермонт, она отправилась обратно в Даллес по тем же проселочным дорогам, по которым ехала на север. Машину Пикенса она оставила позади того же отеля «Марриотт», неподалеку от аэропорта, где спрятала его телефон. Телефон лежал все там же, хотя батарейка давно села. Она переложила его на пол машины со стороны пассажирского сиденья, затем заперла ее и дошла пешком до станции подземки в аэропорту, села на Серебряную линию до Вашингтона и добралась до автобусной остановки на Массачусетс-авеню. Там она выбросила ключи Пикенса и купила билет до Трентона. В Трентоне она села на транзитный поезд из Нью-Джерси до аэропорта. Парик она бросила в мусорное ведро в туалете поезда.