Она разделалась с курицей и стручковым горошком и уже хотела заварить себе чашку чая, когда извлекла страницы из последнего конверта.

Руби слышала, как мать говорит по телефону – ее голос доносился со второго этажа, из ее спальни. Она не могла разобрать слов, но знала, что Диандра говорила по спиритической линии, поскольку ее голос был высоким и раскатистым, словно она (в своей спиритической ипостаси, как сестра Ди-Ди) парила в вышине, озирая оттуда всю жизнь бедняги на другом конце линии. Когда же голос матери опускался пониже и терял выразительность, Руби понимала, что Диандра переключилась на одну из линий по работе с клиентами. А когда ее голос становился низким и с придыханием – такой голос сопровождал Руби боˆльшую часть времени последние два года ее жизни, – это был секс по телефону.

Еще не успев понять, в чем дело, она вскочила на ноги и, пошатываясь, поспешила в ванную, где ее вырвало пятидесятидолларовой курицей с горошком и яичными рулетиками с пастрами из китайского ресторана, о которых она мечтала все то время, что моталась по американским просторам. Теперь она с досадой наблюдала, как все это смывается в унитаз, слишком ошарашенная, чтобы понять, что сейчас произошло.

«Наверно, меня что-то очень расстроило», – возникла абсурдная мысль.

Да, ее что-то очень расстроило. Но что?

Руби. Диандра. Сестра Ди-Ди со спиритической линии.

Боже, Эван. Это был Эван, снова оживший в этих кошмарных строчках. Когда-то они уже попадались ей на глаза, годы тому назад, и вот теперь снова настигли ее, в нью-йоркской квартире, в ее собственном доме. Те самые строчки со страниц той жуткой книги, которую вознамерился написать Эван. О ней. О ее жизни. Она знала, что эти же самые слова читал и Джейк, потому что нашла фотокопию заявки брата на очно-заочную магистерскую программу писательского мастерства при колледже Рипли среди набросков его «романа» в их старом доме в Западном Ратленде; две страницы прозы, которые он, очевидно, считал лучшими из всего, что вышло из-под его пера. Возможно, так оно и было. Эти страницы обеспечили Эвану место в не-самом-элитном реестре Рипли. Не бог весть что, но все же.

Да только этих страниц, как и всей его отвратительной рукописи, из которой они были взяты, больше не существовало. Она уничтожила их все, как и ноутбук, на котором они были созданы, а заодно и все вещи, которые собрала в их доме на момент трагической смерти брата, чтобы потом разбросать там и сям, пока она колесила по дорогам в южном направлении от Вермонта. К тому времени как она приехала в Афины, штат Джорджия, она избавилась от всех страниц рукописи Эвана, как и от своего постылого прошлого. Эвана больше не было. Его «сочинения» больше не было. Его слишком нескромного вторжения в ее жизнь – наконец-то, раз и навсегда – больше не было.

А теперь получалось, что она ошибалась. Страницы, разлетевшиеся по полу ее гостиной, когда она метнулась в ванную, были написаны не кем иным, как ее старшим братом, Эваном Паркером, и они были такими же реальными, как и она сама.

Утром она заставила себя изучить конверт, в котором пришла рукопись. Адреса отправителя на нем, чему она не удивилась, не было. Зато на нем был, и этому она также не удивилась, почтовый штемпель из Сент-Джонсбери, штат Вермонт, поставленный тремя неделями ранее. (Где она была тремя неделями ранее? В Сиэтле? Лос-Анджелесе?) Она перечитала все это, стоя посреди гостиной и держа страницы кончиками пальцев, как будто они могли уколоть ее. Как укололи много лет назад, когда она впервые прочитала их. Все это было ей до ужаса знакомо.

Дом был таким старым. Когда-то им владели ее деды и даже прадеды, и хотя с тех пор что-то поменялось – обои и краска, и бежевый ковер от стены до стены в гостиной, – в некоторых комнатах все еще оставались старые трафаретные орнаменты на стенах. Так, вокруг парадной двери со внутренней стороны виднелся ряд ананасов странной формы. Руби всегда им удивлялась, а потом отправилась с классом на экскурсию в один музей американской истории и увидела там такие же в одном здании. Оказалось, что ананасы символизировали гостеприимство, и это делало их самым неуместным рисунком на стене их дома, поскольку вся жизнь Диандры являла собой противоположность гостеприимству. Она не могла даже вспомнить, когда последний раз кто-нибудь заглядывал к ним по ошибке с почтой, не говоря о том, чтобы выпить с матерью ее ужасный кофе.

Руби вернулась к своему тесту. Стол был липким от сиропа, пролитого за завтраком, а может, от макарон с сыром со вчерашнего обеда или от чего-то, что ела или делала мать, пока она была в школе. Они никогда не ели вместе. Руби, как могла, избегала доверять здоровье своего желудка матери, умудрявшейся сохранять девичью фигуру – девичью в буквальном смысле: со спины мать и дочь выглядели до жути похоже, – очевидно, с помощью диеты из сельдерея и диетического «Доктора Пеппера». Диандра перестала кормить дочь, когда Руби исполнилось девять, и примерно тогда же Руби научилась открывать консервированные, чтоб их, спагетти.

Ирония ситуации была в том, что чем больше эти двое становились похожи внешне, тем меньше находили общих тем для разговоров. Хотя их никогда не связывало то, что обычно называют нежными узами: Руби не помнила, чтобы мать ласкала ее или участвовала в ее играх, не помнила ничего особенного на дни рождения или на Рождество, и никаких материнских наставлений или внезапных проявлений чувств, которые встречались в книгах и диснеевских фильмах (обычно сразу после этого мать умирала или пропадала). Диандра словно скользила по жизни, сводя материнские обязанности к минимуму, следя лишь за тем, чтобы Руби была живой и привитой, имела кров (если можно назвать кровом этот промозглый дом) и образование (если можно считать ее простецкую сельскую школу источником образования). Казалось, ей так же отчаянно хотелось покончить со всем этим, как и самой Руби.

Но она не могла хотеть этого так отчаянно, как Руби. Нечего было и думать.

Прошлым летом Руби работала (разумеется, неофициально) в городской пекарне. А потом, осенью, подрабатывала по воскресеньям няней: сидела с соседскими детьми, пока родители были в церкви. Половину всех своих заработков Руби тратила на домашние нужды, еду и редкий ремонт, а другую половину прятала в учебнике «углубленной химии», последнее место, куда могла заглянуть мать. Химию Руби взвалила на себя в прошлом году, в виде сделки с куратором, чтобы получить продвижение по урезанному школьному курсу естественных наук, и ей было нелегко совмещать это с гуманитарными предметами в муниципальном колледже и с независимым проектом по французскому, не считая двух ее работ, но все это являлось частью плана, который она разработала примерно тогда же, когда впервые открыла банку спагетти. План назывался «Валить отсюда на хрен», и она не отклонялась от него ни на секунду. Теперь ей было пятнадцать, и она училась в одиннадцатом классе, проскочив подготовительный. Через пару месяцев она сможет подать заявку в колледж. Через год ее здесь уже не будет.

Ее жизнь не всегда была такой. Она могла вспомнить, даже не прилагая особых усилий, время, когда относилась почти нормально к тому, чтобы жить в этом доме, вращаясь по орбите своей матери, которая была, по большому счету, единственным членом ее семьи – во всяком случае, единственным, кого она видела. Она могла вспомнить, как предавалась обычным в ее представлении детским занятиям – играла в грязи, смотрела картинки – без всякой грусти или злости, и к своим годам успела понять: какой бы малоприятной ни была ее домашняя и «семейная» жизнь, где-то там, в большом внешнем мире, насколько она знала, есть вещи и похуже. Так почему же она чувствовала себя на краю пропасти? Что сделало ее из обычного ребенка той Руби, что корпела над домашним тестом по истории, от которого так многое – в ее понимании – зависело, и считала (в буквальном смысле) дни до того, как выберется отсюда? Это был безответный вопрос. Никто не мог ей дать ответа. Да он и не имел значения – только истина, открывшаяся ей много лет назад, имела значение и не подлежала сомнению: мать ее ненавидела, вероятно, с самого рождения.