Так Эмму усыпили в ее палате, пообещав встречу со старым другом, который может спасти ее от тюремного заключения. И после мнимого переезда она проснулась в специально выстроенном для нее бюро.

«Но стоило ли все это таких усилий?» — думал Конрад.

Он услышал глухой стук, удививший его, потому что дверь в спортзал, рядом с которой они сидели, была из стекла. К тому же за ней никого не было.

— Что это было? — спросил Конрад, когда звуки повторились, правда сейчас они напоминали топот. Он повернулся к монитору.

Эмма.

Она не лежала на кровати или на диване, а стояла посередине комнаты и топала правой ногой. Неловкая медсестра попыталась взять ее за руку, но Эмма без труда стряхнула ее.

— Звук! — потребовал Конрад своим испытанным в судебных залах командирским голосом, и главный врач схватился за пульт управления на тумбе под монитором. Голос Эммы стал громче.

— Конрад? — позвала она несколько раз, поворачиваясь по кругу. Конечно, она догадалась, что ее снимают и прослушивают, но пока не знала, где расположены микрофоны и камеры.

— Конрад, ты слышишь меня?

— Да, — ответил он, хотя Ротх объяснил ему сегодня утром: декорации так хорошо звукоизолированы, что, даже если разбить здесь тарелку, в «бюро» ничего не будет слышно.

— Конрад? — снова позвала Эмма, и крупные слезы потекли у нее по щекам. Из маленьких колонок раздался ее дрожащий голос: — Пожалуйста, вернись, Конрад. Я должна тебе кое в чем признаться.

Из палаты Эммы открывался красивый вид. Не такой элегантный, как из его бюро, зато настоящий, думал Конрад.

Если бы Эмма стояла рядом с ним у окна, то могла бы наблюдать за маленьким заячьим семейством, которое в свете пузатого фонаря пропрыгало через заснеженную лужайку парка, оставляя за собой следы, и скрылось в темноте.

Она бы также увидела его старый «сааб-кабрио», на котором раньше он иногда подвозил ее в университет, но для этого ей нужно подняться, а в настоящий момент она была слишком слаба. Автомобиль, покрытый толстым слоем снега, стоял на маленькой парковке, предусмотренной для главврачей. Ротх уступил ему свое место.

— Ты все проверил? — спросила Эмма со своей больничной кровати. Она была шире и удобнее, чем та, на которой ее несколько часов назад привезли в его фиктивное бюро.

— Да, — подтвердил Конрад.

По ее просьбе он обыскал всю комнату на наличие скрытых камер и микрофонов, и сделал это очень тщательно, хотя Ротх заверил его, что наверху в палатах ничего нет. Он бы не решился вторгаться в интимную сферу своей пациентки подобным образом.

— Мне очень жаль, — сокрушенно сказал Конрад, и не лукавил. Позже в учебниках о докторе Ротхе наверняка с гордостью напишут, что он вылечил мнимую лгунью с помощью ее собственной лжи. Но все это не изменит того факта, что Конрад обманул свою лучшую подругу и подопечную.

— Нет, это мне жаль, — вяло возразила Эмма. Голос ее звучал отрешенно, кожа вокруг глаз казалась какой-то смятой, словно от обезвоживания.

— Возможно, будет лучше, если мы продолжим разговор завтра. Ты выглядишь уставшей, милая.

— Нет.

Она похлопала ладонью по одеялу рядом с собой.

— Пожалуйста, подойди. Поближе.

Он отошел от окна и в два шага оказался рядом с ней. Он искал ее близости. Сейчас, когда ему больше не нужно соблюдать наигранную профессиональную дистанцию, Эмма перестала быть его подзащитной и снова превратилась в маленькую любимую подопечную.

Конрад отодвинул ночной столик чуть в сторону, чтобы сесть на матрас.

— Я хотела поговорить с тобой здесь, наверху. В моей камере, — прошептала она.

— Ты имеешь в виду, в твоей палате.

Она улыбнулась, словно он пошутил.

Ротх тут же согласился перевести Эмму в ее палату. Декорации бюро выполнили свой долг. Обнаружив высокотехнологичный муляж окна, Эмма поняла, что иногда человек теряет способность различать фикцию и реальность. Конрад не мог оценить психиатрическую пользу этого открытия, но разделял мнение директора клиники, что в своей больничной кровати Эмме будет лучше, чем внизу, в спортзале.

— Я не хотела говорить тебе это внизу. Перед камерами. И микрофонами.

Конрад кивнул.

Он взял ее за руку. Рука была сухой и легкой, как лист бумаги.

— Нас никто не должен слышать, — с трудом произнесла Эмма, словно во рту у нее была горячая картофелина. Она еле ворочала языком. Ротх дал ей успокоительное, которое начинало действовать, и попрощался, сказав, что будет ждать в коридоре.

— Тебе нужно отдохнуть, — посоветовал Конрад и нежно сжал ее ладонь.

— То, что я хочу сказать, предназначено только для твоих ушей, — произнесла она в ответ.

Конрад ощутил укол в сердце — так было всегда, когда он чувствовал, что кому-то из близких людей плохо, и не знал, как помочь. На юридическом поле битвы, сражаясь со статьями закона, он всегда имел под рукой нужное оружие. Когда же дело касалось личных проблем, он часто бывал беспомощен. Особенно с Эммой.

— Что у тебя на сердце? — спросил он ее.

— Знаешь, я постепенно начинаю сомневаться, что вообще была в этом отеле.

Он нежно улыбнулся ей:

— Это хорошо, Эмма. Хорошо, что ты это говоришь. И поверь мне, никто не упрекнет тебя. Мы сделаем все, чтобы ты выздоровела.

— Психотерапия не знает такого понятия «выздоровление», — возразила она.

— Помощь.

— Ее я не хочу.

— Нет? Тогда чего ты хочешь?

— Умереть!

Реакция Конрада была мощной.

Его ладонь до боли сжала руку Эммы, и по дрожащей нижней губе она поняла, что он пытается вернуть самообладание.

— Ты шутишь.

— Нет. Я серьезно.

— Но почему?

— По многим причинам. Из-за своей паранойи я убила Паландта и Филиппа. И не дала спасти Сильвию.

— Но не намеренно, — энергично возразил Конрад. — В этом нет твоей вины.

Эмма покачала головой. Ее глаза были покрасневшими, но ясными. Она больше не плакала.

— Филипп… — сказала она. — Без Филиппа моя жизнь не имеет смысла. Я любила его. Какой бы свиньей он ни был. Без него я ничего не стою.

— Без этого изменника ты стоишь намного больше, — произнес Конрад неожиданно громким голосом. — Если кто-то и виноват в твоем жалком состоянии, то неверный, самолюбивый супруг. Мало того что он при жизни изменял тебе и уделял мало внимания, так еще и после смерти повергает в глубокое отчаяние. — Конрад снова ослабил хватку и понизил голос, что стоило ему немалых усилий. — Ты невиновна, Эмма. Это была самооборона.

Она вздохнула:

— Даже если ты убедишь в этом судей, я все равно не хочу больше жить. Ты должен это понять, Конрад. Я психиатр. Я видела ужасные падения людей, и мне было невыносимо заглядывать в эти бездны. А сейчас я сама на дне.

— Эмма…

— Ш-ш-ш… пожалуйста, послушай меня, Конрад. Я уже не знаю, что мне думать. Я была так уверена, что меня изнасиловали. А теперь? Это не жизнь, когда не можешь отличить бред от правды. Для меня это не жизнь. Я должна окончить ее. Но без твоей помощи я не справлюсь. Ты наверняка знаешь кого-нибудь, кто может достать мне средство, название которого я тебе напишу.

— Ты просто…

— Сумасшедшая. Именно.

— Нет. Я не это хотел сказать.

Конрад помотал головой. Еще никогда Эмма не видела его таким грустным и беспомощным.

— Это правда. У меня дефект.

— Просто живая фантазия, милая. И стресс. Большой стресс.

— Другие тоже в стрессе, но у них нет галлюцинаций об изнасилованиях в воображаемых гостиничных номерах.

— У них нет твоей силы воображения, Эмма. Вот подумай: в тот вечер у тебя был сложный доклад, тебе пришлось защищаться от публичных нападок коллег. Вполне понятно, что в такой исключительной нервозной ситуации ты потеряла контроль. Полагаю, что по телевизору ты видела сообщение о Парикмахере и с твоей буйной фантазией представила себя одной из его жертв. Потребуется много времени, но вместе с доктором Ротхом мы обязательно найдем выход.